Марьина роща - страница 53
Стали свертывать свои дела марьинорощинские ювелиры. Не везли больше Еремееву подмосковные мастера-надомники целые версты серебряных крестовых цепочек, не чеканили мастера тонких узоров для Птицына, не носила жена Костина полных чемоданчиков ювелирной мелочи в Пробирную палату. Иные ценности появились в чемоданах. Носили братья Алексеевы и их многочисленные помощники денежные марки плохой калужской и серпуховской работы, уезжали с этими чемоданчиками в дальние города, все дальше и дальше от Москвы.
У трактирщиков забот прибавилось. Гостя надо кормить и поить, на то и трактир. Ныне многие на домашнюю еду не надеются. А тут с продуктами тяжко, да и соблазн велик. Купил, скажем, трактирщик партию сахара, — теперь не иначе, как партиями все продают, — купил по дорогой цене у спекулянта, из десятых рук. Подавать посетителям по прежней цене — убыточно. Брать повышенную цену — завопят постоянные:
— Шкуру дерешь!
Уменьшить порции? Опять крик подымут. Нет, уж лучше спрятать, благо цена каждый день растет. Но не всякий продукт может лежать — это раз. Корми гостя, а то к соседу уйдет — это два. И кормили на три разряда, проявляя тонкое понимание людей. Кому хочется по-старому, дешево — получай студень, но, понятно, тут тебе и конина, и хрящик, и всякая сомнительная живность. Кто вникает в затруднения трактирщика, тому и щи наваристые, и селяночку сборную, и первача, как слеза прозрачного, можно выставить по необидной цене… А для высшего разряда, кто сам от спекуляции пользуется, найдется и поросеночек молочный, и гусек, и бок бараний с гречкой, и белая головка, да не царская, а благородных кровей — смирновочка!
Время стало тяжелое, трудностей много, забот еще больше. По городу ходит всякая смута про царя и его придворных. Что будет впереди — неизвестно.
Тысяча девятьсот семнадцатый год Москва встретила огромными очередями за всеми видами продовольствия. Вагоны трамвая тащились немного быстрее былой конки, обвешанные гроздьями «висельников», едущих на одной ноге, часто даже на чужой. Небывалое количество людей в разнообразной военной форме заполонило улицы, театры, кафе, рестораны. В холодных цехах хмуро шевелились рабочие и каменно молчали: чуть что — отправка на фронт, на бойню. На рынках из-под полы продавали стаканами крупу, невероятной помеси муку, подсолнухи. Побрякивая медалями и солдатскими «Георгиями», инвалиды недружелюбно поглядывали на чистеньких тыловиков и земгусаров, военных чиновников. Дамы-патронессы в котиковых манто продавали на улицах бумажные цветочки и жетончики в пользу фронта, приговаривая: «Холодно в окопах, господа!» — и господа совали в кружки подешевевшие кредитки.
Табунки беспризорных начинали свои подвиги. За ними с криком гнались ограбленные торгаши. Унылые очереди часами стояли у общественных столовых, где кормили супом из воблы и неизменной чечевицей. По трактирам в чайниках подавали самогон, в ресторанах — коньяк; его в любом количестве получали иностранные подданные с обширных складов Леве и Депре. Шампанское? Марочные вина? Мускат «Гурзуф»? Кавалергардское из Кореиза? Пожалуйста, были бы деньги. А деньги были шальные. Спекулянты — не те, что привозили пуд пшена, а те, что торговали целыми вагонами, стоявшими в подмосковных тупиках, — сидели по ресторанам и кафе, бойко торгуя партиями мануфактуры, продовольствием, химикатами — всем, что было украдено у армии, у государства.
Подвалы и склады банков не вмещали ценных грузов, скупленных по случаю и хранящихся до «настоящих» цен.
Огромные мебельные склады Ступина на Разгуляе были забиты сахаром и мылом. Голодные жены и дети рабочих днями стояли в очередях за скудным пайком мокрого, с примесью хлеба. Никогда не удавалось получить все, что полагалось по карточке. Солдатки получали издевательски крохотное пособие. Медленно, с натугой поднимался заработок трудящихся, никак не поспевая за повышением цен на товары. Каждая попытка регулировать цены вызывала немедленное исчезновение товара.
Напрасно грозились поэты: