Мариупольская комедия - страница 3
– Чего ж не висишь? – серьезно спросил Дуров.
– Как-с? – не понял коридорный.
– Не висишь, говорю, отчего? Давеча так ловко висел, а сейчас, значит, не желаешь?
– Не желаю, – сонно сказал коридорный.
– Это почему?
– Не желаю, и все, – осклабился нахально. – Чего звали-то?
– А я тебя вовсе и не звал. – Дуров засмеялся, засипел похоже на испорченный бой дешевых стенных часов. – Не звал, на что ты мне сдался. Да уж входи, что ли, закрой дверь, дует же, черт возьми!
– Какая дверь, господин? – словно бы удивился малый. – Выдумаете тоже – дует…
Но дверь притворил поплотнее и как-то странно, волнообразно, рыбкой морским коньком пошел… нет, не пошел – поплыл на Анатолия Леонидовича. И вот тут-то случилось непостижимое, коридорный на глазах преображался: откуда ни возьмись – подбородок выдвинулся круглый, с ямочкой, чисто выбритый досиня, припудренный; франтовские усы распушились; изящнейшими очертаниями наметился черный сюртук и малиновая через плечо лента с мерцающими блестяшками медалей, жетонов, почетных памятных знаков, со звездой эмира бухарского! Точно такой же, как и у самого Анатолия Леонидовича!
– Ну-у… здравствуй, братец, – знакомым голосом сказал сюртук, наплывая, наплывая на затрепетавший вдруг огонек свечи. – Здравствуй, Первый и Единственный!
В последних словах издевательская усмешка слышалась несомненно. Вот уж с кем сейчас не хотелось больному разговаривать, так это с братом. К чему? Старые счеты, старая, закостенелая вражда, вечное соперничество. Бог с ним… Устало закрыл глаза, вздохнул: вот ведь и свеча горит, а кажется, все опять снова-здорова начинается. Но тлела еще робкая надежда, что откроет глаза – и виденье исчезнет.
Ан не тут-то было.
– Ну-с, Толечка…
Голос приятный, бархатистый, мурлыкающий. Вспышка воображения враз, одним росчерком, запечатлела существо страшное, фантастическое: котище-игрун в сюртуке. Белая грудка. Зеленовато мерцающие глаза. А когти… Когти!
– За что ты меня ненавидишь, Володька?
– Ха! Ха! Ха! – ненатурально, граммофонно, засмеялся Дуров-старший. – Нет, позвольте, позвольте, кто это говорит? Неужели первейший в России насмешник, гроза местной администрации? Пугало интендантов и продажных газетчиков? Губернаторов даже, черт возьми! «За что ненавидишь»… Фуй, как бездарно, пошло! Да ты сам, сам, – ты ж себя литератором почитаешь, – сам хорошенько вслушайся: реплика из провинциальной мелодрамы! «За что ненавидишь!»
Больной промолчал, не стал спорить. Действительно, глупая фраза сорвалась. Беспомощная, жалкая. Значит, так уж скрутило, так ослабел… Или и в самом деле родственные чувства заговорили? К чему это – то папочка, то вот теперь – пожалуйста, братец! Неужели наступает, пришла та минута, когда человек мгновенной мыслью охватывает… охватывает…
– Да ты, душенька, не обижайся, – прервал его брат (нет, нет, какой брат, – чудище в сюртуке!). – Это я тебе не в укор говорю, без злобы. Просто нам, друг мой, скоро нечего будет делить, не из чего ссориться: твой конец ведь всем очевиден.
– Какой конец? Что ты мелешь?!
– Ну-ну, спокойно, не брыкайся. Ты же и сам чувствуешь, что дело твое – швах. Как артист ты уже не существуешь, а скоро и Анатолия Дурова-человека не станет. «За что ненавидишь»… – Владимир фыркнул в великолепные усы – ну, кот, настоящий кот! – А за что мне тебя, Толечка, любить?
М-м-м… А ведь и в самом деле – не за что. Давайте, давайте-ка припомним кое-что из далекого прошлого. С детских, с отроческих лет. Припомним, сопоставим, глянем беспристрастно.
Итак?
После смерти матери (она умерла рано, в памяти Анатолия ее образ запечатлелся слабо, расплывчато) папочка махнул рукой на все, запил и отдал братьев на воспитание дяденьке Николаю Захаровичу.
Мальчики как бы в другой мир переселились, несхожесть двух родственных обиталищ была разительной. Более чем скромная квартирка пристава Тверской части ни в какое сравнение не шла с барскими палатами знаменитого московского стряпчего. Житейский обиход Леонида Дмитрича зижделся на восьмидесяти целковых казенного жалованья; греть руки взятками дворянская спесь не позволяла. Аккуратность, порою до скаредности доходящая, – вот была повседневность жизни семейства Дуровых.