Маркос Рамирес - страница 21

Можно и должно исправлять без кнута самого упрямого и буйного мальчишку, но для этого нужна мудрость настоящего учителя, обладающего большим терпением и глубоким знанием человеческой души. Невозможно было требовать подобных качеств в те времена от такого человека, как мой дядя. Другие, увлекаясь новейшими методами воспитания, неразумно впадают в иную крайность, проповедуя терпимость и снисходительность к порокам, столь же вредную и опасную для детей, как и средневековая жестокость моего дяди.

Все началось целым рядом бед, вызванных скорее роковой случайностью, чем моей собственной горячностью и безрассудством.

Однажды вечером, на улице близ дома, я играл в юлу с соседскими мальчишками и только приготовился запустить в свою очередь волчок, как он, запутавшись в шнурке, вырвался и ударился об оконное стекло, разбив его на мелкие куски. Пострадавшая соседка устроила скандал, нагрубила моей матери и позвала полицию. Все же в конце концов удалось прийти к полюбовному соглашению. Дядя Сакариас оплатил разбитое стекло, всыпал мне как следует и велел матери не выпускать меня больше на улицу.

Но на моей обязанности лежали домашние поручения, и на следующий день я рано утром отправился за мясом. Дойдя до угла, я натолкнулся на мальчишек, столпившихся у дверей одного дома и с любопытством на что-то глазевших. Я присоединился к ним. Дверь стояла распахнутой настежь, маленькая комнатушка была пуста, по углам валялись тряпье и разбросанные как попало вещи. На смятой простыне темнели пятна крови. Они-то и привлекли внимание мальчишек. Меня заинтересовало другое — на столе стоял огарок свечи. Дома я соорудил в патио[23] небольшую печь, и мне до зарезу нужна была свеча, чтобы зажечь и поставить ее в печку. Недолго думая я вошел в комнату, схватил огарок, выскочил на улицу и поспешил за покупкой — мне не терпелось вернуться домой, развести огонь и проверить свое сооружение.

Несколько часов спустя я попал в неприятнейшую историю. Выяснилось, что какой-то жулик, воспользовавшись отсутствием хозяев, обокрал прошлой ночью комнату и, убегая с добычей, оставил дверь открытой. Полицейские агенты, которым мальчишки сообщили о моем неразумном поступке, пришли к нам с тем, чтобы задержать меня, — и все это разыгралось на виду у соседей.

Мать, покраснев, расплакалась — ей было страшно и стыдно, — а дяде Сакариасу пришлось отправиться со мной, с полицейскими и задержанным вором к следователю. Дядя вступил в ожесточенный спор со старшим следователем, а я, все еще не понимая подлинной сути дела, дружелюбно болтал с воришкой, оказавшимся знакомым мне мальчишкой лет пятнадцати из соседнего предместья Санта-Лусиа.

Не знаю, как удалось дяде уладить это дело, но, во всяком случае, мы возвращались домой вдвоем. Доведенный до крайности, он, выйдя от следователя, схватил меня за руку, чтобы я не убежал, и отправился вместе со мной на рынок, где купил ременную плеть и, придя домой, задал мне отменную порку, категорически запретив даже подходить к двери.

Но этим мои злоключения не кончились. На следующий день местная газета в сообщении о грабеже назвала мое имя в качестве соучастника преступления; это был тяжелый удар для моей матери и для всей семьи Рамирес.

Несколько дней по распоряжению дяди я провел взаперти, беспокойно кружась по дому, как ягуар в тесной клетке. Наконец, отчаявшись, как-то вечером, когда мама стирала белье, я со слезами на глазах стал умолять ее разрешить мне выйти за дверь, обещая не отходить от порога. Тронутая моими мольбами, мать согласилась, хотя и побаивалась брата.

— Ладно, Маркитос, выйди… Но, ради бога, не отходи от двери — иначе тебе попадет от Сакариаса!

В те времена мать звала меня Маркитос, когда мы жили с ней в ладах; дон Маркос — если она была в хорошем настроении, и сухо — Маркос, когда я выкидывал какой-нибудь сумасбродный номер.

Не чуя ног от радости, я выбежал из комнаты — в моем распоряжении было несколько часов до возвращения дяди, приходившего обедать между шестью и семью вечера. Я уселся на пороге поглазеть на прохожих. Вскоре подошел мальчишка, мой сверстник — мы были с ним в ссоре, — и нарочно устроился на краю тротуара против меня с трубочкой и банкой мыльной воды; он пускал переливавшиеся радугой пузыри, потом дул на них — они поднимались и лопались в вышине.