Марселино Хлеб-и-Вино. Большое путешествие Марселино - страница 17

— Я живу, — приговаривал, плача, добрый брат, — а он здесь!

На другой день похороны переросли в настоящую процессию. Мальчика полагалось похоронить на кладбище ближайшей деревни, жителем которой он считался по бумагам, хоть братья и предпочли бы оставить его у себя, на маленьком кладбище в огороде. Но раз это было невозможно по действовавшему в те времена закону, да и по конституциям самого ордена[32], ближе к вечеру шествие тронулось в путь. Вместе с братией в процессии шли члены управ окрестных сёл и большая часть их жителей, в том числе и семья Мануэля вместе с самим Мануэлем, который почти не помнил мальчика, с которым и знаком-то был всего полдня. Управа самого зажиточного села прислала настоящий оркестр, игравший очень медленный и печальный траурный марш. Играли музыканты как-то рывками, потому что в ногу идти у них не получалось. Если бы Марселино был жив и увидел подобные похороны, то заметил бы, что музыкант с самым большим барабаном исключительно худ, и барабан его вот-вот перевесит, а кларнетист напротив — огромный толстяк, и тоненькая дудочка в его руках кажется чем-то вроде сигары в мундштуке.

Братья пели, оркестр играл траурный марш. Народ молился вслух, и только дети смеялись и прыгали по дороге, но не нарочно, а просто так получалось. День был замечательный, из тех, которые нравились Марселино-Хлеб-и-Вино до того, как у него появился Друг на чердаке. Телеги и всадники следовали за процессией. И тогда, неожиданно, несколько своенравных коз, пасшихся неподалёку и явно привлечённых музыкой и пением, последовали за погребальной процессией и дошли с ней до самых кладбищенских ворот. Если бы смогла, к ним присоединилась бы и коза-кормилица Марселино и жевала бы травинки, пока тело мальчика опускали в землю. Только тело, потому что душа уже поднялась к маме, к небесам, о которых так часто рассказывали монахи, к Господу, Которому Марселино столько раз носил еду и питьё на чердак.

Не всё умирает в этом мире. Пока братья скорбят, расставшись с Марселино, но радуются, что он успокоился в объятиях Господа и к Нему идёт, душа мальчика уже оставила тело, как оставляют изношенную одежду, и отправляется к новой жизни, к небесам, где ей была обещана встреча с мамой.

Тело мальчика неподвижно, и сердце больше не бьётся в нём; дух же, едва расставшийся с телом, невидимый для людских взоров, удаляется от него, как будто высшая сила властно влечёт его прочь.

На кладбище уже предают земле тело Марселино; братья, любившие его, настояли на том, чтобы похоронить его своими руками. Вот брат Ворота, преемник того, кто обнаружил когда-то подкинутого в монастырь младенца[33], добрый и весёлый человек, убеждённый, что всё проходит. Рядом с ним брат Бим-Бом, ризничий, нескладный хранитель монастырской часовни и владыка её единственного колокола. Когда-нибудь он тоже попадёт на небо, потому что хоть и любит прихвастнуть, что никто не может звонить в колокол, как он, но ведь это же правда…

Тут же брат Соловей, священник и художник. Он и впрямь поёт не хуже соловья, а потому немного гордится собой. И отец-настоятель, тоже священник, человек твёрдый и серьёзный, аскетичный и немного суровый, однако исполненный и доброты, и справедливости.

Нет только брата Негодного: он заболел сильнее, узнав о смерти Марселино. Брат Негодный, старший в обители во всех смыслах этого слова, священник и основатель этого монастыря, монах мудрый и опытный, настоящий святой, хотя сам он об этом и не подозревает. Марселино прозвал его так, потому что он постоянно болен; вот и сейчас он лежит у себя и молится в одиночестве.

Зато есть брат Значит, бывший крестьянин, человек не слишком разговорчивый, но удивительно простой и честный, и брат Кашка, добродушный толстяк, монастырский повар, воплощающий в своём труде настоящую францисканскую любовь к сестре воде и брату хлебу[34].

Брат Кашка, многоопытный монах и добрейшей души человек, порой притворяется, будто его раздражает как раз то, что он больше всего любит — огонь ли тухнет нарочно, или ветер забрасывает ему листья и соломинки в кастрюли, которые разве что чудом всякий раз удаётся наполнить.