Маршрут Эдуарда Райнера - страница 9
Откатилась дверь, и он вздрогнул.
— Чай будете? — спросила проводница.
— Один стакан. — сказал Райнер.
— Мне два. — Дима полез за деньгами. Он с наслаждением пил чай и поглядывал в окно.
В Калинине стояли мало, но в неподвижности сразу стало душнее. Райнер лег, с головой накрылся простыней. Дима достал книгу и попробовал читать: «Далее, по мнению того же петуха, между людьми идиоты стоят много выше ученых и знатных. Грилл оказался гораздо мудрее многоопытного Одиссея, когда предпочел лучше хрюкать в хлеву, чем подвергаться вместе со своим предводителем новым опасностям». Дима не понимал, что читает, ему эта книга Эразма Роттердамского вообще не нравилась, но Нейман сказал, давая ее, что это историк должен знать.
Дима закрыл книгу и положил на столик. «Культуры мне не хватает, — покорно подумал он. — Уснуть, что ли? Только уснешь, а этот припрется, набравшись…»
Но парень пришел, когда Дима крепко спал, бесшумно лег. Собака поурчала и успокоилась. Райнер под простыней открыл глаза, подождал, опять закрыл. Он лежал и ждал так же терпеливо, как его старая лайка.
Еще в полусне Дима ощутил другой воздух, новый, прохладный. В купе никого не было, поезд стоял. Он припал к стеклу: серый чистый вокзал, серое утро, неторопливые пассажиры, Петрозаводск. Он вышел. Да, путешествие наконец-то началось. Воздух здесь был иной, и свет облаков ближе, и зелень травы сочней. Райнер выгуливал собаку около платформы. Он был выбрит, подтянут и тоже какой-то новый.
— Купи газету, — сказал он — Местную.
Дима купил газету и поспешил в купе. Поезд тронулся. Он лежал и смотрел, как серо-зеленое уходит назад, и все больше облаков, а потом еловые леса, валуны, осколки воды в болотах, две сосны на бугре, деревянные платформы, тесовые бараки и облачный, все более сильный и мягкий свет над всем этим. Они были одни в купе, потом не стало и Райнера, потом его самого, тела, только облака, если лежать и смотреть снизу, только тончайший прохладный свет. Обрывки прошлого сметало ветром назад, в ничто, всю эту жару, болезнь, скуку, и настал момент, когда ничего не осталось, кроме радости дремотного погружения.
— По местному прогнозу днем четырнадцать — шестнадцать, — сказал Райнер и зашуршал газетой.
— Север?
— Почти.
Они лежали весь день, только сходили в вагон-ресторан пообедать, читать Дима и не пробовал, а Райнер повертел Эразма Роттердамского, ничего не сказал, бросил на столик, лег.
«Об этом я тоже когда-то слышал, — думал Райнер, покачивая ногой. — Зачем это надо?» Он все принюхивался к ветру под потолком, старался уловить в нем что-то, чего ему недоставало, и не мог. В Медвежегорске он высунулся в окно, прижмурился, сквозь ресницы вспыхивали искры серого плеса, за соснами мелькало и пропадало озеро, и он ясно ощутил запах большой воды. Вот чего ему не хватало. Большой воды.
— Сходи прикупи до Чупы, — сказал. — Вылезем в Чупе.
— Где? Зачем?
— На следующей после Лоухи. Я передумал: сначала море, потом Лоухи. Сходи, потом объясню.
Дима сбегал в кассу и доплатил за билеты до станции Чупа, ничего не понимая. В купе его ждал Райнер. Он расстелил карту.
— Смотри: вот система озер западнее Сонострова. Но у нее нет связи с нашей. Мы из Чупы морем зайдем в нее и будем не спускаться, а подыматься до Лоухи. Найдем волок, думаю. Зато уж здесь-то точно никого нет.
Дима кивал, разглядывал карту. Райнер с хрустом потянулся, зевнул. Он и самому себе не сумел бы сказать, что изменил маршрут только потому, что захотел увидеть море как можно скорее.
Блесны, мормышки, искусственные мушки. Дима никогда не видел такого: полупрозрачные пластмассовые креветки, дрожащие, как желе, матово-золотистые, зеленоватые, стальные с изморозью рыбки, пушистые мотыльки, спрятавшие в брюхе острейшие жала тройников, то миниатюрные, то массивные блесны.
— Американская, эта шведская и та тоже. Эта наша, — скупо объяснил Райнер и погрузился в сортировку.
После Петрозаводска поезд опустел и стало больше тишины и места, и стук колес стал монотонней, покойней. Райнер убрал блесны и смотрел в потолок. Неизвестно, о чем он мог думать. Вообще все в нем было Диме непонятно. Вот он опять взял Эразма и стал листать небрежно. Читал он это раньше?