Мартин Андерсен-Нексе - страница 20

— Вернее, я только лег. И не могу заснуть.

— А как работа?

— Плохо.

— Опять наша жизнь пошла кувырком. Но тогда ты хоть писал «Дитте», а сейчас из-за газетной статьи.

— Я старею, и мне все труднее пишется. Да и тоскливо кричать в пустоту.

— Почему ты не хочешь спать нормально в своей постели?

— Почему? — У него становится злое лицо. — Потому что в ней нормально спал другой человек.

Он ждал ответной вспышки. Но она лишь устало опечалилась.

— Ты не можешь выкинуть этого из головы?

— Из головы могу, из сердца не получается. — Теперь у него лицо не злое, а несчастное. — Дом стал мне ненавистен, здесь все захватано чужими руками, и Дания мне ненавистна. У меня ничего не вышло тут. Ни с литературой, ни с личной жизнью. — И будто осененный внезапной идеей: — Грета, давай продадим дом!

— Продать дом? Ты на это решишься? Сколько вколочено в него денег, труда, душевных сил! А твой сад, Мартин?

— Я разобью другой сад.

— Где же мы будем жить?

— Только не в Дании. Начнем сначала, но по-настоящему.

— В России? — спросила она неуверенно.

— Я же не знаю языка. А для писателя это смерть. Поедем в Германию. Ну, хотя бы на Баденское озеро. Там красиво и чудесный климат, мои легкие окрепнут. И самое главное — книги Андерсена-Нексе там широко продаются.

— Как все неожиданно! — Маргрете не может прийти в себя.

— Поедем, Грета. У меня много знакомых в издательских кругах. Я буду хорошо зарабатывать. А ведь это необходимо, когда на руках семьдесят душ. Да и отношение многое значит. Меня не будут травить, не будет косых, злорадных усмешек и гнусного шепотка. Там республика, Германия сейчас ведущая страна в европейской культурной жизни.

— Наверное, ты прав… Но это как снег на голову.

— Но и то… другое… тоже как снег на голову. Уедем, Грета, мы сохраним семью, друг друга и будем опять счастливы.

Она, смотря на него:

— Давай попробуем, Мартин. Еще раз начнем сначала…

…Медленно опускается с флагштока на крыше «Зари» красный стяг.

— Полная капитуляция? — с бледной улыбкой спрашивает мужа Маргрете.

— Нет, временное отступление. — В глазах Нексе печаль и надежда.

…Набережная. Идет погрузка на паром, отходящий к берегам Германии. Запарившийся с вещами Нексе вытирает мокрый лоб платком, потом обращается к стоящему без дела рослому рабочему:

— Помоги, друг! Отблагодарю.

Тот смотрит на Нексе, перекатывая во рту жеваную сигарету, хватает два самых больших чемодана и легко несет по сходням на паром. Нексе, Маргрете и вся ребятня, забрав, что каждому по силам, спешат за ним.

— Спасибо, — говорит Нексе и протягивает рабочему две кроны.

— Мало! — резко бросает тог.

— Сколько же ты хочешь?

— Десять крон.

— Ого! Да это грабеж среди бела дня!

Рабочий злобно смотрит на Нексе, и тот нехотя дает ему десятикроновую бумажку.

— Считай, что это в счет твоего долга социал-демократической партии. — И, сплюнув окурок под ноги Нексе, рабочий уходит.

— Последний привет родины, — грустно шутит Нексе.

Паром отходит, но кажется, что отодвигается берег. Скрывается в утреннем тумане отвергшая своего великого сына Дания…

…В привокзальном ресторане немецкого маленького городка в ожидании поезда Нексе заказывает кофе кельнеру.

— Четыре кофе и три молока маленьким.

— Пожалуйста. Чашка кофе стоит пять миллионов марок. Стакан молока — три миллиона.

Маргрете смеется.

— Да, скоро будет дешевле оклеивать стены денежными купюрами, чем обоями, — говорит Нексе. — За покупками придется ходить с чемоданом, набитым деньгами.

Какой-то грубый шум снаружи привлекает внимание сидящих в ресторане. Слышатся отрывистые слова воинской команды, стук солдатских сапог. Все взгляды дружно обращаются к окнам.

Перрон кишит солдатами, которыми командует офицер с тяжелой челюстью. Потесненная ими вокзальная толпа взирает на солдат с тревогой и тем коренящимся в глубинах духа вожделением, какое вызывает в немцах военная форма.

— Опять война?.. — испуганно-радостно упало в пустоту.

Затем из той же пустоты донеслось:

— В Мюнхене беспорядки…

— Ваш заказ! — говорит кельнер, гремя посудой.

Нексе достает из кармана бумажник.

— Девять миллионов за чашку кофе и четыре за стакан молока, — бесстрастно сообщает кельнер.