Машина - страница 48

 Фросин, которому больно было представить ее тонкие смуглые руки замерзшими, вцепившимися в неподъемный мешок с чем-то сельскохозяйственным — с картошкой ли, с зерном,— пытался еще убедить ее, но добился лишь того, что они поссорились. Нет, Алия больше не возмущалась, не было ссоры в обычном понимании этого слова.

Алия замкнулась, ушла в себя, пристально и как-то недобро на него поглядывая. Или это так ему казалось? Во сяком случае, он старался делать вид, что ничего не про-зошло, и весь вечер обращался к ней как ни в чем не бывало. Она на все реагировала однозначно — либо враждебно молчала, либо отвечала односложно, всем своим видом изображая презрение и неповиновение.

Фросин вначале усмехался про себя — ну и характерец! — чуть даже умиляясь ее непримиримости. Потом это начало раздражать его, а под конец он почувствовал глухое отчаяние и вынужден был сцепить зубы, чтобы не подать виду и обращаться к ней всегдашним, приветливым и ласковым тоном, чувствуя бессилие, от которого хочется взвыть и схватиться руками за голову, и раскачиваться, как в приступе зубной боли.

Она постелила себе отдельно, и он долго лежал без сна, закинув руки за голову. От бессонницы и несправедливости (он-то хотел сделать, как лучше!) Фросин не только раз вставал и тихонько прокрадывался на кухню но — покурить. Алия лежала тихо, и он не знал, спит она или нет.

Наутро она приготовила завтрак. Ели молча, избегая смотреть друг на друга. Алия была в походно-колхозной форме, в сапожках, и у дверей ее ждала собранная сумка.  Какой-то  его  вопрос — из попытки разбить молчание — повис в воздухе, и от тишины ему стало нехорошо и опять засосало в груди, как от чего-то непоправимого. ЯТЬсле  паузы  она  все же ответила,  но ответила голосом размеренным и безжизненным, и лучше от этого не стало. Фросин намеренно долго пил чай и, когда Алия заторопилась идти, он своим всегдашним, обычным своим голосом предложил проводить ее, но она сухо ответила:  «Не стоит труда» — и он остался  и сидел за столом, слушая, как по квартире перекатывается, отражаясь от стен, эхо захлопнувшейся двери  и затихает,  затихает с каждым отражением и все никак не может затихнуть...

Он не видел своего лица в этот миг, как не знал, что Алия, выйдя на площадку и притянув за собой дверь, установилась в нерешительности, привалилась к косяку, раздираемая желанием вернуться, подойти к нему, потереться носом и щекой о его плечо, и необходимостью выскочить из полумрака подъезда в разверстые осннние хляби и бежать — торопиться к университету, где уже мокнет и мерзнет под дождем почти вся ее группа — за исключением больных и тех, кто прикинулся таковыми.

Вверху хлопнула дверь, послышались голоса и шаги, и она очнулась, подхватила сумку и бросилась вниз по лестнице, на ходу ожесточаясь и до слез злясь на Фросина за его бесчувственность, с какой он весь вечер, не понимая, как ей тяжело от их размолвки, не замечал ничего. Ему все было трын-трава и на все наплевать. Она весь вечер места себе не находила, а у него даже голос не дрогнул, не изменился. И потом, ночью, она давилась в тишине тоскливыми обидными слезами, а он — и ведь не спал, вставал курить свои противные сигареты! — даже не подошел, не присел к ней, не погладил по голове и плечу, чтобы она перестала прикусывать край одеяла и могла, не таясь, захлюпать носом и пожаловаться ему, какой он противный и бесчувственный.

Пока она ехала — на трамвае, потом на троллейбусе, пока шла по мокрому асфальту с намертво прилипшими листьями, пока спускалась в подземный переход у университетского корпуса, она успела (мысленно) все ему высказать и насладиться его раскаянием, потом снова высказать и уже не встретить понимания. И он уже закоснел в своем бездушии, и ей оказалось вдруг сладко и стало жалко себя, и дело дошло уже до ухода назад, в общежитие — пусть походит, попросит, позовет обратно! Напрасно — она не вернется.

От всего этого она безмерно устала, но увидев ребят, почувствовала облегчение и забыла о Фросине, забыла на бесконечные несколько минут, забыла, обрадовавшись ребятам, как родным. А когда снова вспомнила о Фросине, то вспомнила словно через толстое полупрозрачное стекло, как о давно прошедшей болезни — то, что было плохого, уже ушло, и не помнилось, а помнилось только, что было нечто плохое и оно не связывалось больше с Фросиным.