Маскарад Пастернака - страница 6

«…Я сказал – надо быть верным Христу. Сейчас я объясню. Вы не понимаете, что можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Вот они. Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии, переполняющей сердце человека и требующей выхода и расточения, и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной личности и идея жизни как жертвы. Имейте в виду, что это до сих пор чрезвычайно ново. Истории в этом смысле не было у древних. Там было сангвиническое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн. Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме…»

Возможно, конечно, начать высказывать свои мнения относительно идей, содержащихся в Евангелии; то есть, имеется ли там «идея свободной личности», и насколько хороша «идея жизни как жертвы». И почему это люди в эпоху античности жили не в истории, а лишь в правлении нехороших римских императоров. И как это возможно: преодолеть смерть, то есть твою конкретную смерть, если ты не веришь в Рай, к примеру… Но Юрий Живаго, утешая весьма своеобразно Анну Ивановну Крюгер в ее смертельной болезни, как раз и заявляет, что христианская идея Воскресения ему чужда, форма ее «грубейшая» и предназначена «для утешения слабейших». Но взамен канонической идеи Воскресения он может предложить лишь идею о том, что Анну Ивановну будут помнить близкие и родные. Спасибо, «грубейшая» каноническая идея Воскресения все-таки яснее, утешительнее и лучше! Не симпатизирует каноническому православию и фактическая ученица Веденяпина, Симушка Тунцева:

«…Наверное, я очень испорченная, но я не люблю предпасхальных чтений этого направления, посвященных обузданию чувственности и умерщвлению плоти. Мне всегда кажется, что эти грубые, плоские моления, без присущей другим духовным текстам поэзии, сочиняли толстопузые лоснящиеся монахи. И дело не в том, что сами они жили не по правилам и обманывали других. Пусть бы жили они и по совести. Дело не в них, а в содержании этих отрывков. Эти сокрушения придают излишнее значение разным немощам тела и тому, упитано ли оно или измождено. Это противно. Тут какая-то грязная, несущественная второстепенность возведена на недолжную, несвойственную ей высоту…»

Но главное, вероятно, сама невозможность или – напротив – возможность бескрайней, бесконечной полемики со всеми подобными высказываниями. Ведь перед нами идеи, которые нельзя доказать, а, стало быть, и опровергнуть нельзя, как нельзя ни доказать, ни опровергнуть мнение о том, сколько чертей помещается на острие иголки!..

А теперь приглядимся внимательно к самому близкому окружению главного героя романа. Начнем с Иннокентия Дудорова. В самом начале знакомства с Никой, еще мальчиком, мы узнаём, что его мать – урожденная княжна Эристова, грузинка, и зовут ее, конечно, Ниной («грузинка Нина» – такое же клише, как и «черноглазый еврей»; а еще можно вспомнить любимую героиню романов Чарской, грузинскую княжну Нину Джаваху!). Побывав в Тифлисе, Ника запомнил лишь большое дерево; это немножко странно, а, может, и не странно, ведь то, что Дудоров – грузин, инородец, только заявлено в романе, но никак не развито. Впрочем, «княжеское», аристократическое (даже и незаконное) происхождение призвано как бы сглаживать сам факт инородчества. Но далее: мать Тони, жены Юрия Живаго, урожденная Крюгер; ближайшая подруга Анны Ивановны – Шура Шлезингер. Саму Тоню тотчас узнают на Урале, куда семья Живаго приехала, спасаясь от московских беспорядков. Тоня – «Вылитый Крюгер», то есть внешне – совершенно немецкий тип. И снова Пастернак забывает развить эту Тонину особенность, лишь наметив инородчество. С грустной иронией относится автор к «русскому патриотизму» инородца, русского немца Гинца. Патриотизм этот так неуместен и странно комичен, что убийство Гинца русскими солдатами происходит с невольным смехом. Одним из клишированных образов русской литературы являлся интриган поляк; автор романа «Доктор Живаго» противопоставляет «плохого» юриста, поляка Комаровского, «хорошему» юристу, отцу Миши…, Немного приглядевшись, мы обнаруживаем странноватый «хоровод инородцев» вокруг Юрия Живаго, идеального (по замыслу Пастернака) русского человека. Причем инородчество этих персонажей лишь заявлено, но, опять же, никак не развито. Это заявленное инородчество напоминает наспех смастеренные карнавальные маски, которыми поспешно прикрыто что?.. «А-а! – догадался один мой хороший приятель. – Они должны были быть евреями?»… Во всяком случае, такое впечатление вся эта маскарадная игра может производить. Пастернак хотел окружить Юрия обожающими его… инородцами-иноверцами-евреями!.. Более всего чувство обожания должно быть, конечно, свойственно женщинам. Юрия обожают жена Тоня, любовница Лара, сожительница Марина (эта чистокровная русская девушка, дочь дворника Маркела, почему-то оказывается «черненькой» – без старика Фрейда подобную особенность ее внешности, придуманную Пастернаком, не объяснишь!). Обожают Юрия и друзья-инородцы – Гордон и Дудоров. Впрочем, об обожании мы еще поговорим. А пока обратим пристальное внимание на еще одного инородца, который тоже Юру обожает (как гениального поэта) и при встречах старается всячески ему помочь. Это таинственный Евграф. Евграф родом из экзотической Сибири, мать его – «мечтательница и сумасбродка» – княгиня с фамилией уж совершенно экзотической – Столбунова-Энрици. Внешний облик Евграфа также таинственно-экзотичен: «…смуглое лицо с узкими киргизскими глазами. Было в этом лице что-то аристократическое, та беглая искорка, та прячущаяся тонкость, которая кажется занесенной издалека и бывает у людей со сложной смешанной кровью». И снова мы слышим зависть в голосе еврея Пастернака, которому – увы! – не досталось ни аристократического происхождения (хотя бы и незаконного!), ни – тем более – даже капли этой «сложной смешанной крови»! Кроме всего прочего, у Евграфа «роман с властью», а в эпилоге пастернаковского повествования мы встречаем Евграфа в чине генерал-майора; сам по себе чин – не такой уж высокий, но если перевести «генерал-майор» буквально, получится «самый главный генерал», полководец… Трудно усомниться в том, что адресатом насквозь комплиментарного образа таинственного и фактически всесильного Евграфа является… Сталин, Иосиф Виссарионович… Но это вам не прямолинейный комплимент булгаковского «Батума»; о нет! Здесь тебе и намеки изящные на аристократическое происхождение (такие мифы о Сталине ходили), и происхождение из отдаленной экзотической местности (Кавказ, как в настоящем фрейдистском сновидении, заменяется Сибирью, то есть Юг – Севером, но суть от этого не меняется) и всегдашняя готовность всесильного правителя помочь гениальному поэту. Ту же тему «Поэт и царь» Мандельштам решал неоднозначно и даже и мучительно: да, прихожу, как равный (ведь поэт тоже в своем роде царь!) в Кремль, но несу повинную голову; да, «меня только равный (то есть царь!) убьет», но ведь убьет же! Пастернак всё решает попросту: царь – верный помощник и ценитель поэта! Занятно…