Мать сказала, что завтра возьмёт меня на завод - страница 2

От слипонов пахло ядовитым клеем, и на стельке стоял размерный штамп 32, хотя размер моей ноги был 29. Маломерки, сказала мама, разувая меня в фанерном закуточке на рынке. Она поставила на картонку китайский тапочек и велела мерить сразу на шерстяной носок, чтобы получилось на вырост. Дешевая белая резина задубела на морозе, и мне было страшно лишний раз ее побеспокоить. Я померила левую ногу, потом, когда подошел левый тапочек, продавщица поднесла нам правый. Из второго тапка мама вытащила измятую резко пахнущую бумагу и велела померить правый. В шубе мерить было неудобно, и мама разрешила в тот день надеть на рынок розовый пуховик с нарядными вязаными вставками и накладными карманами, в одном из которых с осени у меня хранилась еловая шишка. Я потрогала шишку, и пальцы сразу намокли от смолы, они стали липкие. Пока мама не видит, я быстро обтерла их об рейтузы. Но смола не сдавалась, и на пальцы сразу налипли катышки из кармана и твердые шерстинки от рейтуз. Довольная тем, что удалось сторговаться, мать предложила съесть чебуреки. И мы стояли у зарешеченного киоска, ели темные резиновые чебуреки. Из надкусанных мест вырывался теплый мясной пар. На холоде есть чебуреки было особенным удовольствием, и мама строго улыбнулась мне, подавая обрывок серой туалетной бумаги, служивший нам салфеткой.

Мать, собрав мою одежду, взялась зашивать колготки. Под материной рукой дырки раскрылись и быстро исчезли, как закрывается торопливый глаз. Мать предупредила меня, что на заводе мы будем двенадцать часов, и там ей будет некогда мной заниматься, поэтому я должна собрать свои прописи и минимальный набор игрушек, чтобы я смогла позаниматься и поиграть, пока она будет работать. Писала я кое-как, воспитательница красной ручкой в домашних тетрадях требовала, чтобы я больше занималась. Там же, в подготовительной группе, мне дали тонкую пропись, где пунктиром были намечены тюльпанчики и бабочки для обвода. Леворукая девочка, говорила со вздохом воспитательница на мои тетрадки. В раннем детстве, когда стало понятно, что я левша, мама пыталась переучить меня на правую руку. Когда я рисовала, она отнимала у меня карандаш и передавала его в правую руку. Под материным присмотром я рисовала правым, а как только она отвлекалась на телевизор или на кастрюлю, из которой текло на плиту, я тут же перекидывала карандаш в левую руку и продолжала рисовать. Так у нее ничего и не вышло, получилось только, что шила и резала я правой, а писала все равно левой.

В тот же пакет со сменкой и алыми розами с капельками драгоценной росы на боку мы положили мои прописи, жирную синюю ручку, простой карандаш, ластик и толстую книгу «Чиполлино», которую я медленно читала страницу за страницей вот уже полгода. Мама посмотрела на пакет и сказала, что в него влезет еще что-то очень маленькое, с чем я захочу поиграть на заводе. Я ждала этих слов, они были сигналом. Из комнаты я принесла алюминиевый сундучок, в котором хранила свои сокровища. В сундучок уместился крохотный деревянный паровозик из киндера, расколовшееся от удара о стену кольцо из камня кошачий глаз, моток толстой лески и пакетик с зиплоком, полный мутного розового бисера.

Обычно я видела, как мать приходила с работы. Тусклая, недовольная, от нее пахло влажным деревом, мать разувалась, снимала длинную в пол дубленку и шла курить на кухню. Пока на кухне не появился телевизор, мать курила на табуретке, уставившись в дверцу холодильника. На батарее у нее всегда лежала пачка сигарет, там она их сушила, потому что не любила влажный табак. Теперь я впервые видела, как мать собирается на работу.

В окнах все было черное. Зимой светало поздно, мать включила свет на кухне и разложила на подоконнике свою косметику. Она закурила и с тлеющей сигаретой в уголке рта начала наносить тушь на ресницы, предварительно поплевав в коробочек. Я спросила ее, почему она красится на завод, ведь это завод, а не праздничное место. Мать повернула на меня свое большое лицо и сказала, что женщина должна быть красивой всегда и везде. Дальше она надела шерстяные колготки и плотную мини-юбку, тут же в кухне она надела высокие кожаные сапоги и уже в сапогах прошла в комнату, чтобы взять там объемный шерстяной свитер с большим воротом и цветами из люрекса. Ходить дома в уличной обуви было строго-настрого запрещено, но это был час материнских сборов на завод. Возможно, это был единственный час, когда мать чувствовала себя свободной от всего. Она ходила по линолеуму, и каблуки глухо ударялись о пол. Дальше она сняла закрученные на ночь бигуди и расчесала свои выкрашенные в баклажанный цвет волосы. Еще одна сигарета, сказала она, и буду красить губы. Пока курю, сказала мать, быстро собирайся, через пятнадцать минут мы должны быть на остановке.