Майор Ватрен - страница 10
— Стаканчик аперитива, Субейрак? Вы его честно заработали, старина.
Франсуа сел за стол и улыбнулся Бертюолю, уже наполнявшему его стакан анисовой настойкой.
«Неземной капитан» с подчеркнутым неодобрением пожал плечами. Остальные офицеры следили за Ватреном. Майор не выносил спиртного, и он, разумеется, не мог не понять всю степень уважения к Субейраку, которую подразумевало открытое вмешательство капитана Бертюоля. Однако Ватрен продолжал медленно и сосредоточенно есть свой сыр. Он не прикоснулся к ножу, лежавшему у его тарелки, и пользовался собственным, большим швейцарским ножом, намазывая им сыр на толстый ломоть хлеба.
— Правильно, — сказал военврач Дюрру, о котором потихоньку говорили, будто он принимал участие в испанской войне на стороне красных в качестве офицера пехоты, и который никогда не упускал случая выпить, — стаканчик перно за Артура!
Да, уж эта поговорка решительно была в моде!
Бертюоль вытащил из кармана длинный мундштук и неторопливо закурил сигарету. С мундштуком в зубах он походил на Тардьё[3], и это забавляло его. Он сделал знак официантам, и перед запоздавшим появилась тарелка с колбасой. Один из официантов включил радио, раздалась танцевальная музыка. Субейрак энергично принялся за еду.
— Молодец! — сказал Бертюоль. — По сути дела у нас с Субейраком одно и то же Weltanschauung[4].
Все засмеялись. Крайне правые убеждения Бертюоля и близость преподавателя Субейрака к левым кругам ни для кого не были секретом.
— Истинная правда, — пояснил Бертюоль. — Мы оба считаем, что раз все равно помирать, так уж лучше в упитанном виде.
Из репродуктора снова полилась песня о фанданго и мантильях, глупая слащавая песенка о мире, о волнах, об оливковых деревьях, об Испании, о солнце, о загубленных каникулах и об Анни. Письмо Анни, все еще не вскрытое, покоилось в кармане у лейтенанта. В этом мире войны для личной жизни не оставалось места.
С обычной резкостью майор Ватрен повторил, что бравый батальон в теперешнем своем составе доживает последние дни. Целый период истории батальона, начавшийся в сентябре, подходит к концу. Вначале тянулись долгие и мрачные дни, когда бравый батальон прозябал на северных равнинах, подтачиваемый бездельем и разлагающим присутствием женщин. Солдаты были расквартированы в двадцати километрах от родных мест, и женщины повсюду следовали за частями, в то время как недальновидное начальство бессмысленно лишало солдат отпусков.
Затем под Рождество бравый батальон был послан устанавливать проволочные заграждения при 27-градусном морозе и раскапывать заледеневшую землю с помощью нелепых садовых инструментов. На фоне брейгелевских[5] пейзажей солдаты работали без курток, в одних фуфайках. Мерзли руки, опухали ноги. Люди болели и умирали; нельзя сказать, что умерло слишком много, — как раз в меру. Батальон был попросту переведен будто бы для отдыха в район, где сельскохозяйственные работы возобновлялись, чуть только отступала непосредственная опасность. Затем его снова перебросили, на этот раз в менее спокойный район, где столько людей гибло от обстрела и в небольших вылазках, что ветераны четырнадцатого года утверждали: на обычном участке передовой в ту войну было не тяжелее.
Здесь, в Вороньем лесу, бравый батальон познакомился с отвратительной, желтой грязью, пропитанной нечистотами. Распутица пришла на смену морозам; руки больше не пухли, но зато гноились ноги. Не подвергаясь решительным испытаниям, которые могли бы спаять его, батальон с ворчанием, нехотя подчинялся самым элементарным требованиям дисциплины и смотрел на войну, как на стихийное бедствие.
Так бравый батальон таял на месте, разъедаемый бездействием и грязью, редея от бессмысленной артиллерийской перестрелки, а еще больше от особых заданий, истребивших добрую треть личного состава; особенно много погибло подрывников. После всего этого в батальоне оставались лишь жалкие отделения, по пять-шесть солдат при одном пулемете, и взводы по двадцать пять человек, изнывающих от скуки.
Изнуренный и ожесточившийся, бравый батальон твердил с мрачной гордостью: несмотря на соответствующий приказ командования, его не сменили именно потому, что он-де оказался достоин своих старших братьев. Приказ командования не был выполнен: те, кто должны были сменить батальон, больше не годились для замены. И это было уже не враньем, а печальной истиной. Так постепенно бравый батальон стал строптивым и озлобленным. Он обвинял дивизионного генерала в том, что тот добился отправки бравого батальона на передовые, чтобы прекратить нарушения дисциплины, вызванные близостью семей. Это тоже было правдой. Командир, домогаясь такого приказа генерального штаба, заботился лишь о получении новой награды — и это тоже было почти правдой.