Майор Ватрен - страница 4

— Сто раз говорил им, не растягиваться, черти полосатые!

Солдат, отошедший в сторонку, натягивал штаны. Солнечные отсветы, которыми был пронизан воздух, окрашивали тело в золотистые, редкостные, неправдоподобные тона. Подул легкий ветерок, и на несколько секунд стало совсем хорошо. Ах, если бы гроза! Зазвонил колокол. Ван перекрестился и пошел к своим солдатам. Внезапно Франсуа почувствовал, что к горлу подступили слезы.

Бравый батальон снова неторопливо двинулся в путь — до деревни оставалось минут десять.

Старик ждал их на площади у своей выкрашенной в серый и коричневый цвет машины, возле памятника погибшим в 1914–1918 годах. Ничего похожего на этот памятник Франсуа в своей жизни не видел. Раненный в ногу солдатик, приподымаясь, протягивал к небу руку с растопыренными пальцами; дебелая обнаженная женщина образца 1900 года, с круглыми ягодицами, венчала его лаврами; рядом, задрав голову, стоял петух вдвое больше натурального размера. «Хорошо откормлен, — подумал Франсуа. — Вот снять бы их рядом: Старика и памятник».

Старик стоял с бесстрастным видом. Его мундир цвета хаки, общего пошива, был ему слишком широк. Командир полка, полковник-денди, однажды сказал, показывая на штаны командира батальона: «Майор Ватрен, это работа не портного, а портнихи». Ватрен спокойно посмотрел прямо в лицо раздраженному полковнику-денди и с достоинством проговорил:

— У меня двое детей, господин полковник.

Полковник прикусил губу. У этого сорокалетнего, весьма резвого холостяка до войны были кое-какие досадные недоразумения личного порядка. Само собой разумеется, полковник Розэ любил своих солдат. Но он не любил майора Ватрена, и майор отвечал ему тем же.

Старик, коренастый, почти квадратный, с седыми щетинистыми усами, с седыми висками, в фуражке, украшенной четырьмя золотыми нашивками, стоял возле памятника, расставив ноги и глядя на проходящий батальон.

Люди шли один за другим, неся на себе снаряжение. Франсуа Субейрак нарочно стал метрах в пятидесяти впереди своего батальонного командира и, явно подчеркивая свою личную ответственность, наблюдал, как проходят его люди. У него перед глазами возникла другая картина, как две капли воды похожая на эту. Да, облик войны изменился! Это было пять месяцев назад, когда они впервые вышли к переднему краю. Субейрак был тогда младшим лейтенантом, командиром взвода. Полк сформировался на Севере и проделал весь путь по нелепому маршруту Мондидье — Компьен — Суассон — Реймс — Сен-Менуэль — Лерувиль — Пон-а-Муссон — Паньи-сюр-Мозель. В предместье Меца, у входа на мост, Субейрак скомандовал «на плечо», и взвод, четко печатая шаг, промаршировал через мост. «Равнение направо». Так они и прошли прямехонько мимо Старика.

«Лейтенант Субейрак, ко мне», — позвал через несколько секунд Ватрен. Субейрак подбежал и вытянулся перед ним по всей форме. «Господин майор?» — «Лейтенант Субейрак, то обстоятельство, что вы офицер запаса и преподаватель, не освобождает вас от обязанности знать, что воинская часть, переходя через мост, никогда не должна идти в ногу. Понятно?» — «Да, господин майор». — «Н-ну», — пробормотал майор, покручивая усы и в нерешительности покачивая головой. Потом он медленно-медленно опустил руку, и неуловимая искорка промелькнула в его глазах цвета голубого фарфора. «Идите к своему взводу, лейтенант Субейрак, — мягко добавил он, — и скажите капитану Леонару, чтобы вашим людям дали дополнительно по стопке вина».

Франсуа вспомнил все подробности этой армейской сценки, глубокого смысла которой он так и не смог понять. А между тем, этот заурядный случай имел свой смысл и, наверное, мог раскрыть некоторые особенности характера весьма обыкновенного майора Ватрена. Впрочем, за полгода, прошедшие с того дня, личность майора не стала яснее для Франсуа, несмотря на опасности военного времени.

Сейчас в Вольмеранже уже и речи не могло быть о «равнении направо» и четком шаге с ружьем на плече.

…Люди плелись мимо Субейрака, затем проходили перед Стариком. В них как бы восстанавливался условный рефлекс «бодрости». Им было стыдно. Они бросали на лейтенанта красноречивые взгляды, выражавшие то смущение, то дерзость, то соучастие или тоску.