Майор Ватрен - страница 58
В его протянутой руке оно так и сияло — круглое, румяное, спелое.
— Я скучаю по жене и по моему мальцу, вот я и пошел и стал искать для вас самое лучшее яблоко, чтобы не думать о них.
В цветущем саду Пуавр стоял перед Субейраком и капитаном. Солнце бросало свои лучи на его затрепанную форму, и. казалось, человек сейчас заговорит с птицами.
Субейрак взглянул на умершего и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться.
Когда молодой офицер вернулся на кирпичный завод, надеясь забыться сном и уйти от мертвых и от живых, он нашел майора и «Неземного капитана» в компании батальонного адъютанта и писаря. При резком свете лампы они напоминали вырезанных из дерева святых, неизвестно почему облаченных в мундиры, на которых чуть блестело потускневшее золото. Их лица были серьезны.
— Подойдите сюда, Субейрак, — сказал Ватрен. — Есть распоряжение из штаба. Вы можете идти, Гондамини. Субейрак вас заменит. Возьмите кальку.
Субейрак подчинился. Он ненавидел кальки, цветные карандаши — все это делопроизводство смерти. Вражеские части помечались красными, стрелками, указывающими направление ударов.
Ну вот, слева немецкое наступление идет на Шато-Порсьен, Авансон, Таньон с клиньями в районе Сервельского леса и леса Буше. Рота Каватини соприкасается с противником на своем левом фланге.
— С противником. Но, а как же… батальон Экема?
— Батальон Экема получил приказ отойти к Таньону и Шатле.
— Но дивизии, которая была слева, ведь больше нет!
— Я… не знаю. Я ничего больше не знаю.
Майор опустил глаза; его указательный палец начертил на карте линию прорыва немецких войск — Шато-Порсьен, Авансон, Шатле…
— Ретурн, — сказал он вполголоса.
Это была речка, текущая параллельно реке Эн, в десяти километрах за их спиной!
Ощущение оголенного слева фланга, которому угрожает штык, то самое болезненное и уже испытанное им ощущение непреодолимого головокружения над пропастью снова овладело Субейраком. «Зов бездны, как сказано у Паскаля», — подумал он и горько усмехнулся над своими профессиональными ассоциациями.
Он собирался обозначить стрелками движение немцев к опорным пунктам батальона, но Ватрен сказал:
— Не надо. Не нужно стрелок в этом направлении. Пусть все они смотрят на юг, прямо на юг. Как будто нас не существует.
— Это означает, — сказал лейтенант, — что они обошли нас слева?
— Да, — ответил майор
И Старик произнес наизусть, как прилежный ученик:
«Каждая деревня должна представлять собой замкнутый опорный пункт. Всякая часть, которую обошли бронированные вражеские орудия, должна во что бы то ни стало продолжать сопротивление и выполнять свое назначение… Следовательно, если укрепления нашей пехоты останутся нетронутыми после проникновения в наш тыл танков противника, последний, несомненно, окажется в проигрыше». Все ясно! И вот почему я получил из штаба полка приказ повернуться фронтом к западу.
— К западу!
Этот ошеломляющий приказ красноречиво уточнял положение. Итак, батальоны, полк, целая дивизия могли раствориться, как кусок сахару в стакане воды, и исчезнуть за один день боя!
— Повернуть фронт к западу, — сказал Ватрен, — означает также, что нужно оставить кирпичный завод. КП не может оставаться на новой линии фронта. Мы расположимся у северного края Веселого леса, чтобы иметь широкое поле для наблюдения. Вы отправитесь, как только будете готовы
— Слушаю, господин майор.
Люди уже привыкли к кирпичному заводу. Необходимость покинуть это надежное укрытие и расположиться под открытым небом не предвещала ничего доброго. Перспектива уйти из печей для обжига деморализовала больше, чем весть о том, что отныне батальон поворачивался лицом к западу, прикрытый лишь с севера одной ротой, рассредоточенной на большом участке. Франсуа почувствовал себя раком-отшельником, вырванным из раковины, вроде тех, которых коллиурские мальчишки нацепляют на удочки в качестве приманки: вооруженные руки и голый незащищенный живот.
Два часа спустя взвод командования занял северный край леса. Поставленные лейтенантом наблюдатели ничего не могли разглядеть на расстоянии десяти метров. Казалось, все шевелилось: и кусты, и деревья, и неровности почвы. Широко открытыми глазами Субейрак наблюдал ночь — ночь начала мироздания.