Майорат - страница 13
Я поцеловал протянутую руку и признался, что и меня в первые дни или, вернее, в первую ночь пребывания в замке жуткая таинственность здешних мест повергла в глубокий ужас. Баронесса устремила на меня неподвижный взор, когда я стал объяснять это чувство впечатлением от архитектуры всего замка, особливо же от убранства судейской комнаты, приписывать его завываниям морского ветра. Быть может, мой голос и выражение открыли ей, что я чего-то не договариваю, ибо, когда я замолчал, баронесса с живостью воскликнула:
— Нет, нет, что-то ужасное случилось в этой зале, куда я не могу войти без трепета. Заклинаю вас, — откройте мне все!
Лицо Серафины покрылось мертвенной бледностью, я видел, что будет благоразумнее правдиво рассказать ей все, что приключилось со мною, нежели предоставить ее взволнованному воображению измышлять наваждение, которое в неведомой мне связи окажется еще более ужасным, чем то, какое я испытал. Она слушала меня, и ее душевное стеснение и страх все более увеличивались. Когда я упомянул о царапании в стену, она воскликнула: «Это ужасно, — да, да! Страшная тайна скрыта в этой стене!» А когда я рассказал, что мой дед своей духовной силой и властью всевышнего заклял призрак, она глубоко вздохнула, словно избавившись от тяжелого бремени. Откинувшись в кресле, она закрыла лицо руками. Тут только заметил я, что Адельгейда нас оставила. Я давно перестал говорить, и так как Серавина все еще молчала, то я тихонько встал, подошел к фортепьяно и попытался арпеджийными аккордами вызвать утешительных духов, которые бы увели Серафину из того мрачного мира, что открылся ей в моем рассказе. Скоро я стал напевать как можно нежнее одну из пленительных канцон аббата Стефани[4]. Полнвые скорби звуки: Ochi perch`e piangete5 — пробудили Серафину от мрачных сновидений; она внимала мне с улыбкой, и на глазах у нее засверкали блестящие жемчужины. Как же это случилось, что я опустилс яперед нею на колени, что она наклонилась ко мне, что я обхватил ее руками и долгий огненный поцелуй пламенел на моих устах? Как же это случилось, что я не лишился рассудка, что я чувствовал, как она нежно прижимает меня к себе, что я выпустил ее из своих объятий и, быстро поднявшись, подошел к фортепиано? Отвернувшись, баронесса сделала несколько шагов к окну, потом воротилась и подошла ко мне почти горделивой поступью, что вовсе не было ей свойственно. Пристально поглядев мне в глаза, она сказала:
— Дед ваш — достойный старик, какого только я знала, он ангел-хранитель нашей семьи, — да помянет он меня в своих благих молитвах!
Я не мог вымолвить ни слова, губительный яд, вошедший в меня с ее поцелуем, кипел и горел во всех моих жилах, во всех моих нервах.
Вошла фрейлейн Адельгейда; неистовство внутренней борьбы прорвалось потоком горячих слез, которых я не мог удержать. Адельгейда с удивлением и скептической улыбкой посмотрела на меня, — я готов был ее убить. Баронесса протянула мне руку и с неизъяснимой нежностью сказала:
— Прощайте, милый друг! Прощайте! Навеки! Помните, что, быть может, никто лучше меня не понимал вашей музыки. Ах! Эти звуки будут долго-долго отзываться в моей душе.
Я принудил себя сказать несколько бессвязных вздорных слов и опрометью бросился в свою комнату.
Старик мой уже спал. Я остался в зале; я упал на колени, я громко рыдал, — я призывал имя возлюбленной, одним словом, предался всем дурачествам любовного безумия, и только громкий окрик пробужденного моим беснованием деда: «Тезка, мне сдается, что ты рехнулся или опять сцепился с волком? Проваливай в постель!» — только этот окрик загнал меня в комнату, где я улегся спать, твердо решив грезить во сне только о Серафине.
Дело было за полночь, когда я, все еще не уснув, заслышал голоса, беготню и хлопанье дверей. Прислушиваюсь — и до меня доносятся приближающиеся шаги по коридору; дверь в залу отворяется, и вот уже стучат к нам в комнату.
— Кто там? — громко спрашиваю я, тогда за дверью заговорили:
— Господин стряпчий, господин стряпчий, пробудитесь, пробудитесь!
Я узнал голос Франца и когда спросил: «Уж не пожар ли в замке?» — дед проснулся и закричал: