Мазергала - страница 21
Убранство хижины Лукана оказалось более чем спартанским. Громоздкий деревянный топчан служил этому человеку кроватью. Поверхность некрашеного стола, стоявшего рядом с очагом, была чисто выскоблена. В хижине пахло рыбой и сосновой смолой. Внимание Георгия приковала одна деталь. На стене, у окна, висела картина, на которой был изображён морской пейзаж. Картина была очень хорошо написана, от неё, казалось, исходил мягкий голубой свет. Это было побережье спокойного летнего моря, каким оно бывает ранним утром. Одинокая лодка с рыбаком, вынимающим сети, покачивалась на волнах, а вдалеке гордо возвышалась над морскими просторами скала, будто бы убежавшая от своих береговых собратьев… Георгий долго не мог отвести взгляд от этой чудесной картины.
— Нравится она тебе, Жора? — спросил Лукан.
— Кто?
— Не кто, а что. Картина, конечно! А ты думал, я о Нире говорю?! — усмехнулся Лукан. Георгий смутился:
— Картина нравится, а Нира — тем более.
Голос Лукана вдруг изменился:
— Жора, Нира не для тебя. У тебя есть женщина. Меня, старого моряка-охотника, не обманешь. Я дам тебе совет — не лезь к ней. Вы — не пара. Понял меня?
Георгию стало стыдно и обидно за себя, одновременно. Его «душу» видели здесь насквозь, как «облупленную», а он не мог возразить ни слова. Потому, что всё, сказанное Луканом, было правдой.
— Понял. Хорошо понял, — ответил Георгий.
— Я знаю, — коротко бросил Лукан и, всплеснув руками, воскликнул:
— Вы же с дороги, а я вас байками кормлю! У меня как раз обед готов. Я сегодня и завтрак, и обед на троих готовил. Знал, что вы приедете.
— Откуда вы знали? — спросил Георгий.
— Интуиция, сынок, интуиция! Так, по-моему, это звучит? Мне, про неё, родимую, Грозник рассказывал и слово это он мне назвал. Правильно я выговариваю-то его, Нира?
Девушка, уже переставшая плакать, откликнулась:
— Правильно, правильно.
Все трое уселись за стол. Мясо Зирха и рыба порядком поднадоели Георгию за последние недели, поэтому он несказанно обрадовался, когда увидел в большом котелке до боли знакомую варёную картошку в «мундире».
— Боже мой, картофель! — восхищённо воскликнул Георгий.
— Это, Жора, не какой-то там «рель», а татаб, — поучительным тоном промолвил Лукан.
Георгий не возражал, отчасти из-за того, что рот его был уже занят пережёвыванием картофеля — татаба. Он и представить себе не мог, что с таким аппетитом, прямо-таки с наслаждением, будет поедать эти невзрачные клубни. Даже жаркое из оленины, приправленное ароматными травами, не было таким вкусным для него в тот момент, как эта удивительная картошка.
Когда Георгий, насытившись, отодвинулся от стола и, сложив руки на животе, удовлетворённо вздохнул, Лукан пристально посмотрел на него и произнёс:
— Ну, что ж, пожалуй, можно…
Охотник встал, подошел к висящему на стене шкафчику и достал оттуда стеклянную бутыль с прозрачной жидкостью. Оттуда же он извлёк и две глиняных кружки.
— Мы, с Грогом, всегда при встрече выпивали по кружке «весёлки». Выпей и ты со мной, Жора. Вместо него. Только молча.
Он наполнил доверху обе кружки жидкостью из бутыли и одну из них протянул гостю. Потом поставил бутыль обратно в шкафчик, закрыл его и сел за стол, напротив Георгия. Новоиспечённые знакомые выпили. Георгий закашлялся.
— Ух, как же крепко-то! — вырвалось у него. В кружке оказался «ядрёный» самогон.
Лукан, пропустив его слова мимо ушей, спросил у Ниры:
— Как умер твой отец?
— Его убила птица Зирх. Она свила гнездо неподалёку от нас, и отец угодил в её лапы, — грустно ответила Нира.
— Достойная смерть для Свободного Охотника… — тихо промолвил Лукан. Глядя на его лицо, можно было подумать, что он издевается. Улыбка не сходила с его губ.
Нира продолжила:
— Жора убил эту самую птицу и трёх её птенцов. Убил саблей отца. Её он нашёл в гнезде. Когда я увидела Жору с саблей в руке, я подумала: «Это убийца Грога!», и чуть не застрелила его насмерть из своего арбалета. К счастью, я промахнулась. Я тогда не послушала собак…
— Сколько раз мы, с твоим отцом повторяли тебе — прежде, чем стрелять, послушай, что скажут собаки! Упрямая девчонка! — с упрёком воскликнул Лукан.