Мед багульника - страница 6

Но мне нравится моя работа — все нравится в ней, кроме зарплаты. Помню, как-то я читала про человека, который выучился есть траву, ходил в лохмотьях и постепенно перестал мерзнуть в холодную пору. После этого он считал себя — свободнейшим из всех живущих. Никто его уже не мог ничем соблазнить, и ни от кого он не зависел.

И во все времена так: чем меньше нам нужно, тем более мы свободны.

Если сразу отсечь то, что мне недоступно, и не соблазниться никогда, не возмечтать… Зайдя в магазин — не погладить голубоватый мех норковой шубы, не пробегать глазами плакаты турбюро, зазывающие «Гоа, Тайланд, Мальдивы — к вашим услугам», в самых фантастических мечтах не представлять, что у меня могла бы быть машина, то…

То, на дежурствах, между выдачей ключей, я могу читать в подлиннике своего любимого Ремарка, а ночами бродить по дворцу, и тонуть в соловьином громе — парк-то, парк за окнами, парк и сияющий май. И не надо никого бояться, никому кланяться и никого просить.

Я поднимаюсь по парадной лестнице, и по стене скользит моя тень. Странный, не совсем человеческий у нее вид. Фея-горбунья из сказки. Когда-то Бог раздавал нам всем жизни… Я представляю, что он доставал их, как Дед Мороз из мешка — подарки в цветной бумаге. Только Бог доставал и вручал нам — судьбы. Развернешь яркую обертку, а внутри — крест. И мой еще — не самый тяжелый.

Просто я — одна. Моя семья — это мама и Наташка. Я до сих пор помню слова профессора, который сказал, что детей иметь мне смертельно опасно. Это значило и то, что мне смертельно опасно — любить.

— Ты как Снегурочка, — говорит Наташка, — Полюбишь, и растаешь.

Но пришел час, и Снегурочка растаять — захотела.

Марик… Друг детства… Мы познакомились в какой-то песочнице. Этого мы оба уже не помним, за нас вспоминают родители. Мое собственное первое воспоминание о Марике — его приводят ко мне на день рождения. Благонравного мальчика в коротких штанишках, но штанишки эти — со стрелками. И черные волнистые волосы приглажены до последней возможности.

Он приносит мне вертушку. Мою детскую мечту. До сих пор еще, увидев на рынке вздрагиваю. Тот день рождения — и в руке Марика колесико на палочке, и переливающиеся цветы — откликаются на легчайшее дуновение.

Марик был единственным, кто не замечал моего уродства. Начисто забывал, что я «особенная». Предложит что-то такое, чего я не могу сделать, и каждый раз — удивленно спрашивает:

— А почему — нет? А что у тебя со спиной?

Я любила бывать у Марика дома. Жил он в центре, в старинном здании. Заходишь в подъезд — и сразу понимаешь, как тщательно и неторопливо оно возводилось и отделывалось. Неуместна здесь была — любая спешка. Только обстоятельность, чтобы — наилучшим образом…

И то же было у Марика в семье.

О, здесь нельзя было резать колбасу на бумаге и заваривать чай из пакетика! Многочисленные родственники Марика — дедушка, бабушка, папа, мама и две тети — имели другие привычки.

Помню, мы сидим на кухне, и я — маленькая — глаз не могут отвести от клеенки на столе. Она яркая, нарядная, разделена на квадратики, и в каждом — клоун, шарики, собачки. Бабушка, Мария Юльевна, нас не гонит. Она священнодействует над обедом. Сколько приправ, сколько незнакомых запахов…  Мария Юльевна, маленькая, полная, «посадочная» — как говорит моя мама, — чуть задыхалась, одолевает по два-три шага, то в одну, то в другую сторону, чтобы еще что-то добавить, подсыпать, размешать…

Обедали же всегда в столовой — салфетки, фамильные серебряные ложки… И Михаил Ипатьевич за столом — неизменно в жилете, в бледно-голубой рубашке, на рукавах отблескивают запонки — как долго я потом не видела ни на ком из мужчин запонок.

Ну и, конечно, ко мне было отношение самое рыцарское. Стоило нам задержаться, глядя фильм… Я предпочитала смотреть телевизор у Марика — большой, цветной. После я тоже ни у кого не видела таких телевизоров. Крышка была в виде капитана, раскинувшего руки. Настоящего капитана, в белой фуражке и с трубкой во рту. Так вот, стоило нам припоздниться, как кто-то из многочисленных женщин семейства напоминал: