Мемориал - страница 29

Но знал я и настоящих людей, — правда, таких, к сожалению, было меньше, — кто выходил, сжав кулаки, зачастую безоружный на борьбу с фашистским чудовищем, этим Голиафом двадцатого века. Однако действительность оказалась печальнее мифа — погибли «давиды», погибли, потому что их было мало, и праща не смогла сработать вовремя. Людьми доброй воли был упущен момент. В итоге мир потерял более пятидесяти миллионов человек, из них почти половина — мои соотечественники.

«Это по ним идет служба», — думаю я, слушая, как поет и вздыхает орган. Впереди пожилая женщина в темной шляпке вытирает платочком повлажневшие глаза. Она вспоминает своих безвременно усопших: сына или брата, погибших где-нибудь в России. Всех черным крылом коснулось горе — и нас, и простых немцев, — и отметины его еще живы. «Мир вашему праху!» — поет невидимый хор. Что ж, пусть будет так, если говорить только о прахе. Но нет мира, и никогда не будет тем, кто первым поднял меч, первым сжег чужое поле, первым осквернил мирный дом…

Месса подходит к концу. Заключительную часть проповеди маленький брюнет посвящает тому прекрасному будущему, какое ожидает человечество, освободившееся от сатанинских соблазнов и твердо вступившее на тропу господню. «В любви к ближнему обретем мы покой и радость — мы, и наши дети, и дети детей». Молодой проповедник говорит с чувством, его речь волнует не столько словами, половину из которых я не понимаю, сколько высоким, торжественным звуком, проникающим в душу. Он талантлив, этот ученик старого пастора, и будет, возможно, достойным наследником. Но смысл его речи для меня по-прежнему темен. Я, земной человек, воспитанный на законах материализма, думаю, что легче, наверное, не ждать этого идеального будущего, ибо люди не ангелы и никогда не уподобятся им, а выработать четкие и ясные правила нашего общежития на этой земле, выставить, так сказать, профилактический щит, преграждающий дорогу войне.

«Мир в душе! Мир между людьми! Мир во всем мире!» — провозглашает священник. Раздаются аплодисменты. Теперь и я готов присоединиться: этот призыв устраивает всех.

Богослужение окончено. Сдержанно хлопают пюпитры, люди поднимаются, не спеша продвигаются к выходу.

Пастор подходит к ученикам, пожимает каждому руку и что-то говорит — дружески, ободряюще. Один из проповедников, с соломенными волосами, уже снял с себя церковные одеяния и выглядит в своих поношенных джинсах и рубашке с расстегнутым воротом совсем по-домашнему: ну парень и парень, шофер такси, продавец из радиомагазина… Второй, брюнет, еще не успел переодеться и вытирает платочком вспотевшее лицо. «Жарко!» — говорит он будничным тоном. Из-под длинного темного одеяния выглядывают тоже будничные, домашние, брюки — серые, в легкую клеточку.

На дороге, напротив церкви, одиноко голубеет старенький «форд» Фрица. Бывший моряк, привалившись на левый бок, сладко спит. Румяное лицо прикрыто кепочкой, рядом, на сиденье, брошена книга с закладкой на второй странице.

— Несчастный, — улыбаясь, говорит Дистельмайер, кивая на бывшего моряка. — Даже читать ленится. Его волнуют только собственные речи.

— По-моему, это наш общий грех!

— А прослушанная вами проповедь? Неужели, по-вашему, брошенные семена пропали даром?

— Здесь — другое: инстинкт самосохранения. Или — колокол памяти. Человек не хочет умирать, в этом главная сила, а не в речах и проповедях.

— Да, да, — кивает седой головой пастор. — Может быть, вы правы. Древние говорили: смерти неподвластны только боги.

— Так было когда-то. Сейчас, пожалуй, и богам не поздоровится.

— Вы так думаете?

Дистельмайер поддерживает шутливый тон. Но что-то в моих словах его насторожило.

— Вы как-то странно рассуждаете о вещах, которые от вас далеки. Вас посещали когда-нибудь божественные видения, хотя бы во сне?

— В страшном сне?

— Пусть так. Но было ведь, признайтесь?

— Признаюсь. И во сне и наяву. Точнее, в обратном порядке, сначала — наяву.

— Ага, попались. Находка для господина Шпрингера: советский коммунист общается с ду́хами. Вы не боитесь?

— Боюсь. Но не Шпрингера, разумеется. Боюсь, что видение может повториться.