Мемориал - страница 58

…На этот раз они бежали туда, куда ближе — к Рейну. Через неделю, выглянув из зарослей, они увидели широкую реку с темной, мутной водой, с пятнами нефти, с плывущими вверх и вниз баржами. Над одной из барж развевался фашистский флаг. Значит, союзники еще далеко отсюда? И беглецы решили идти вдоль Рейна, вверх по течению.

Был последний мартовский день, когда они услышали какой-то странный шум в небе, словно свист крыльев огромных неведомых птиц. Беглецы испуганно притаились в кустах. Их накрыли тени, прижали к земле. Георгий опомнился первым: да это же планеры! «Птицы» плавно опускались в лежащую внизу, под скалистой прибрежной грядой, долину, из их «брюха» выехали танки, высыпали солдаты в желто-зеленой форме. Кто-то вынес и развернул большой полосатый красно-сине-белый флаг…

Георгий толкнул Мишку, и они покатились с холма в долину, ударяясь о камни, царапая себе лицо и руки о колючки кустов и что-то отчаянно крича — не от боли, от радости. Уже почти скатившись, Георгий поранил ногу. Он попытался вскочить и побежать вслед этим людям в незнакомой форме, похожим на пришельцев с другой планеты, и их танкам, длинным, приземистым, с белыми звездами на башнях, но уже не мог подняться — не было сил.

Танки и люди скрылись из виду, а беглецы все махали и махали руками и беззвучно кричали.

Наконец Мишка взглянул на друга и испугался. Георгий лежал на боку, упершись головой в сырой, замшелый ствол дерева, его бледное, в грязные полосах и царапинах лицо могло бы показаться неживым, если бы не бродившая на губах улыбка. «Не сошел ли с ума?» — мелькнуло в голове у парня.

Нет, просто его, как он вспоминал потом, опьянили запахи мха, молодой травы, ласка весеннего солнца. Радужные круги плыли в глазах, словно кто-то большой и сильный подхватил его и понес. Жаркие руки обнимали за шею, тихий голос шептал в ухо заветные и сладкие слова.

Это была Свобода!

Прошло еще пять дней — всего пять дней, прекрасных уже не только для двух беглецов, но и для тысяч их товарищей по лагерю. В ночь на первое апреля, в ту первую ночь, которую Георгий и Михаил провели не на зловонных нарах и не в заброшенном сарае, на старой соломенной трухе, а в спальне какого-то сбежавшего гитлеровского бонзы, на широкой кровати под роскошным шелковым пологом, — да, да, именно в эту ночь в Штукенброке узнали, что американские танки, почти не встречая сопротивления, вышли в район Тевтобургского леса и, по всей вероятности, не позже чем завтра должны быть здесь. Узнали об этом, конечно, пока не все, а лишь некоторые — как те, кто еще обладал или считал, что обладает, властью, так и те, кто готовился взять ее в свои руки. Именно в эту ночь, а не в следующую, когда лагерь был фактически освобожден, немецкий комендант лагеря собрал своих приближенных и, сообщив обстановку, высказал несколько мыслей относительно ближайшего будущего и среди них — пока еще как бы походя, как бы с усмешкой — мысль о заключении «почетного» соглашения с наиболее разумными и авторитетными, как он выразился, силами русского лагеря. В эту же ночь эти самые «силы», а именно: полковник Куринин, Дмитрий Стариков и другие пленные, располагавшие бо́льшей информацией, чем остальные, также стали готовиться к решающему моменту, который мог обернуться для них и, главное, для лагеря либо освобождением, либо гибелью. Были приняты предложения о создании «боевых групп», о выходе на прямую связь с комендантом лагеря, о разработке условий капитуляции для немцев, короче, продумана программа действий.

В следующую ночь почти все, намеченное заранее, было осуществлено, и десятки тысяч пленных, заточенных в основном лагере и его филиалах, стали  с в о б о д н ы м и  советскими гражданами. Это было великим, может быть, самым великим событием в жизни этих тысяч. А все великое безучастно к мелочам, какими в данном случае являлись два человека. Никто о них не вспомнил и на следующий день, и еще на следующий. Все были заняты.

Они сами напомнили о себе. В конце пятого дня, вечером, перед самым отбоем, на территорию бывшего лагеря, а ныне «сборного пункта», представлявшего собой нечто среднее между запорожской вольницей и регулярной воинской частью, въехал синий, сверкающий никелем «опель-адмирал», машина, предназначенная для высших чинов. Подбежавший дежурный с красной повязкой на рукаве громко и сбивчиво, волнуясь, доложил вышедшему из машины маленькому, плотного сложения капитану в советской форме о состоянии дел «в данный текущий момент» и повел его в «штаб». К оставленному на бывшем аппельплаце «опелю» стали со всех сторон сбегаться любопытные, послышались реплики: «Главный приехал, из Парижа, что ли?», «Поди, так. Вишь, как дежурный перед ним тянулся? Только почему — капитан? Говорили, генерал его звание», «Не у каждого генерала такая машина есть», «Может, что важное скажет? Ну, война кончилась… или до дома нас всех?», «А может, призыв объявят: фрица добивать?», «Вот бы! Только где он сейчас, фриц-то?»