Мемуары безумца - страница 8
И вот предо мною два гиганта. Один — старый, согбенный, морщинистый и тощий. Он опирается на длинный кривой посох Педантизма. Второй гигант молодой, благородный и сильный, у него рост Геркулеса, голова поэта и плечи из золота. Огромная палица была его опорой. Но кривой посох сокрушил палицу. Разум, так называлась она.
И гиганты сошлись в мощной схватке, и сдался, наконец, старик. Я спросил, как его имя.
— Абсолютизм, — ответил он.
— А твой победитель?
— У него два имени.
— Какие же?
— Одни зовут его Цивилизацией, другие — Свободой.
И Сатана ввел меня в храм, но храм тот был разрушен.
И там свинцовые гробы переплавляли в пушечные ядра. И прах клубился вокруг, но никому не было до него дела. И был тот век веком кровавым.
И опустели руины. Один только нищий в лохмотьях остался у подножия колонны, седой, согбенный горестями, бесчестьем и позором, один из тех, чей лоб избороздили заботы, в двадцать лет он вобрал в себя все боли века.
И казался он муравьем у подножия пирамиды.
И долго смотрел он на людей, и те бросали на него взгляды, полные презрения и жалости, и он проклял их всех, потому что был тот старик самой Истиной.
— Так покажи мне твое царство! — просил я Сатану.
— Вот оно!
— Но где же?
И ответил мне Сатана:
— Мир — это и есть Ад.
Г. Флобер
Звуки возникали, прерывались и слышались вновь, то возвышенно, то резко, то вальс, то галоп.
И среди всех цветов поднимался один, самый пышный, прекрасный и благоуханный.
Среди всех шлейфов, что задевали меня и заставляли трепетать от желания, один бросал в дрожь всех больше.
Среди всех гибких талий лишь одна влекла меня, из всех нежных вздохов — лишь одно дыхание касалось меня, среди многих пленительных синих глаз — лишь один взгляд был обращен ко мне.
Я пригласил ее. Она танцевала. Я обнимал ее талию, улыбался ей, только ей. Словно устав, она склонялась ко мне, я чувствовал ее горячее дыхание, смотрел на нее и понимал — она счастлива. И я забыл вальс, забыл всех, и женщин, кружащихся в вихре танца, и сверкающие зеркала, и жаркие огни.
Но утро настало, прощай…
Но мысль улетела, как облетают под ветром лепестки увядшей розы.
Вешняя роза — мысль о любви.
Г. Флобер, 1835 г.
АГОНИИ
Скептические мысли, посвященные моему дорогому другу Альфреду Лe Пуатвену
Другу Альфреду Ле Пуатвену[30] посвящает автор эти немногие страницы. В них — странных, как мысли, и свободных, как душа, — говорят его сердце и ум.
Ты наблюдал их рождение, дорогой мой Альфред, и вот все они перед тобой в этом ворохе бумаг. Пусть страницы развеет ветер, пусть они забудутся — этот скромный подарок напомнит тебе о беседах, что вели мы с тобой в ушедшем году. Знаю, сердце твое наполнится радостью, ощутив пленительный аромат юности, которым благоухали те полные горечи мысли. И если взгляд твой не разберет слов, написанных моей рукою, то он легко проникнет в сердце, их излившее.
Вот я посылаю их тебе, как вздох, как прощальный взмах руки, в надежде на новую встречу с другом. Быть может, став женатым, солидным и высоконравственным человеком, ты усмехнешься, когда на глаза тебе попадутся мысли шестнадцатилетнего бедняги с душой, истерзанной вздором, любившего тебя больше всего на свете.
Гюстав Флобер, 20 апреля 1838 года
К чему все это? Ни к чему.
Зачем знать истину, если она печальна? Зачем брести в слезах среди веселья, томиться на радостном пиру и видеть саван в подвенечном платье невесты?
Пусть так, но все же позвольте мне высказать, сколько ран кровоточит в моей душе, сколько пролитых слез оставили борозды на щеках.
— Итак, ты ни во что не веришь?
— Нет.
— А слава?
— Вспомни о зависти.
— Щедрость?
— А скупость?
— Свобода?
— А ты не замечаешь деспотизма, что гнетет народы?
— Любовь?
— А проституция?
— Бессмертие?
— Не пройдет и года, как черви растерзают труп, потом он станет пылью, потом превратится в Ничто. А после Небытия…
Существует только Небытие.
Однажды из могилы извлекали труп. Останки великого человека перевозили на другой край земли. Эта церемония ничем не отличалась от похорон: она была столь же значительной, помпезной и пышной, с той лишь разницей, что в первом случае закапывают плоть свежую, а в последнем — гнилую.