Мемуары ротного придурка - страница 8
Папа спросил меня, понял ли я все это.
Но у меня назрел еще один вопрос.
- Папа, а евреи лягушек едят? - спросил я.
Я не ожидал, что мой папа так будет реагировать. Он даже покраснел и стал на меня кричать:
- Кто тебе это сказал? Отвечай! Ты знаешь, что за такие слова в девятнадцатом году к стенке ставили? Кто тебе сказал эту антисемитскую гадость?! Я приму меры! Ты знаешь, что сам Карл Маркс, наш вождь и великий учитель, был тоже еврей?
Честное слово, я не знал до этого разговора, что мы с Карлом Марксом, оказывается, оба евреи! А главное, я узнал, что, в отличие от китайцев и французов, евреи лягушек не едят и никогда не ели.
Теперь стоило кому-нибудь только заикнуться насчет китайцев, как я тут же задавал вопрос, и обидчики затыкались.
- Я не китаец, а еврей! - заявлял я. - Сам Карл Маркс, самый главный вождь, был тоже еврей! Что же он, по-твоему, лягушек ел? Да?
Никто не решался сказать, что сам Карл Маркс, самый главный вождь, ел лягушек!
После моего вопроса даже отпетые хулиганы поджимали хвосты и затыкались.
Я крепко держался за Карла Маркса, и он меня здорово выручал в детстве. Благодаря папиному воспитанию я в детстве не делал большой трагедии из того, что я еврей, ведь с возрастом это у меня должно было пройти! Надо только немножко потерпеть.
Неписаный закон двора был элементарно прост и жесток. Согласно ему, все делились на три категории - на своих, или огольцов, живущих в нашем дворе, чужих, или вахлаков, живших в чужих дворах, и легавых, которые якшаются с чужими ребятами или с дворниками и милиционерами. Закон гласил: держись огольцов, бей вахлаков и легавых! Легавых можно было бить без всяких правил, даже лежачими.
Действовал закон двора автоматически, а тех, кто его нарушал, карал беспощадно. Если пацан не держался со своими, его били и свои и чужие: первые - потому что он не заслуживал доверия и тотчас же переходил в категорию легавых, а вторые - потому что свои за него не заступались.
Если свои нарушали закон и не били легавых, легавые размножались, они могли совершить во дворе переворот и захватить власть. Тогда они сами становились своими, а бывшие свои сразу переходили в категорию легавых, и поделом - не хлопай ушами! Но закон при этом продолжал действовать с точностью часового механизма. Никаких других законов двор не признавал: ни законов, которые выдумали милиционеры и дворники, ни тех, которым учили школьные учителя и пионервожатые. В школе, куда волей-неволей нужно было ходить, тоже действовал закон двора. Он был сильней и живучей школьных правил и пионерского устава. Наши огольцы законно гордились своим двором. Ведь именно с нашего двора вышел сам Николай Королев, Король, как его с гордостью называли огольцы, знаменитый боксер, чемпион СССР в тяжелом весе!
Правда, и "американцы" хвастались тем, что у них проживает герой-челюскинец, а также овчарка Леда с двумя золотыми медалями.
- Подумаешь, герой! - презрительно усмехались наши. - Король как одной левой въедет вашему челюскинцу по зубам!
Что же касается овчарки, то хотя в нашем дворе таких собак не водилось, зато была корова, которая проживала на четвертом этаже, в ванной комнате. Ее там держала многодетная милиционерша, чтобы не украли. И в этом вопросе мы "американцев" переплюнули, потому что такой коровы, которая жила бы на четвертом этаже без лифта, не то что в "Америке", а во всей Москве больше не было.
"Американцы" еще хвалились тем, что у них живет какой-то большой писатель, который печатает настоящие стихи, кажется, Гусев.
В нашем дворе тоже был свой поэт - сапожник Булкин. Он сам сочинил такие стихи: "Много счастья, много радости товарищ Сталин нам принес", и сам же их пел на мотив популярной песни "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля"...
Возможно, "американский" поэт был более знаменитым, чем наш Булкин, зато наш Булкин передвигался исключительно на четвереньках, потому что всегда был в дрезину пьян.
Когда я учился в четвертом классе, мой дядя привез из заграничной командировки подарок для меня - шикарные туфли невиданного заграничного фасона на толстенной подошве из натурального каучука! Это была не обувь, а прямо музейный экспонат, их жалко было надевать на ноги, хотелось только любоваться, нежно гладить ярко-оранжевую кожу и вдыхать исходивший от них незнакомый аромат.