Мемуары везучего еврея. Итальянская история - страница 22

Я не соприкасался с миром за пределами Италии, я читал только школьные учебники, приключенческие романы и время от времени местные газеты в поисках спортивных новостей и объявлений о новых фильмах; я жил сперва в позолоченной клетке маминого имения в Пьемонте, а потом, как будто обернутый ватой, в атмосфере провинциального городка близ Венеции, где моя семья имела определенное положение. У меня не было ни политических, ни социальных причин заинтересоваться событиями или идеями, выходящими за пределы моей ежедневной рутины, полной мелких обязанностей, соревнований по верховой езде и велосипедных гонок; я был доволен своим общественным положением и, таким образом, жил в брюхе монстра, абсолютно не подозревая о его существовании.

Первые шестнадцать лет моей жизни поделились на два равных периода. С 1922 по 1930 год я жил в имении близ Турина, а с 1931-го по 1938-й — в Удине, маленьком городке в провинции Фриули. Это было ближайшее к фабрике моего дяди место, расположенное в горах вдоль австрийской и югославской границ, где была средняя школа. Мой отец работал на этой фабрике, входившей в состав огромного владения его брата, после того как потерял почти все свое состояние во время биржевого краха 1929 года.

После опубликования антиеврейских законов в июне 1938 года мы вернулись в Пьемонт и я поселился в бабушкином доме в Турине, одном из немногих городов Италии, где еврейская община сумела организовать лицеи для еврейских детей, выброшенных из государственных школ. Здесь я впервые открыл для себя мир, отличный от моего, здесь состоялась моя первая жестокая встреча с тем фактом, что мое положение еврея было совершенно особым, здесь я впервые познакомился с литературой и историей, содержащими идеи, в корне отличные от тех, среди которых я вырос. В Турине я встретил людей, чьи имена начертаны в истории итальянского Сопротивления и еврейской трагедии, таких, как Леон Гинзбург[20], писатель, родившийся в России, и Эммануэле Артом, гений математики, впоследствии насмерть замученный фашистами; Франко Антоничелли[21], будущий сенатор и лидер пьемонтского антифашистского движения, и химик Примо Леви[22], чей рассказ о жизни в концлагерях стал классикой литературы о Холокосте. Тем не менее я не установил прочных отношений ни с одним из них, потому что почти сразу же отправился в Палестину, чтобы выскочить из этой новой, совершенно немыслимой для меня ситуации, из западни, в которую я вдруг попал, почувствовав себя рыбой, выброшенной из воды. Я никогда не был сионистом, поскольку мой отец отвергал еврейское национальное движение, которое могло, по его мнению, подорвать патриотизм итальянских евреев. Я знал о существовании странных бело-голубых коробочек, в которые мои одноклассники опускали монеты по еврейским праздникам. Но мой отец отказался держать подобный предмет в своем доме даже после опубликования антиеврейских законов. Мое невежество в вопросах иудаизма было практически полным, за исключением тех крох, которые я выучил, готовясь в талмуд тора к бар мицве. Если же, несмотря на это, я оказался одним из первых итальянских евреев, прибывших в Эрец-Исраэль по принятии расистских законов (после безуспешной попытки втайне от родителей вступить в Иностранный легион во Франции), то это произошло лишь благодаря привлекательности романтического авантюризма и надежде имитировать — в стране, еще не имевшей своей политической идентификации, — некоторые из дел Гарибальди. Никем не замеченный, я даже пытался научиться мастерить свечи, подражая Гарибальди, который делал это, чтобы заработать на жизнь в Латинской Америке, перед тем как присоединиться к итальянскому легиону, воюющему за освобождение Уругвая. Глубоко оскорбленный поведением фашистской партии и короля по отношению к моей семье, я порвал свои связи с итальянской нацией серией секретных ночных церемоний, в процессе которых я похоронил под ливанским кедром в саду матери свой черный фашистский кортик, деревянный томагавк и коллекцию оловянных солдатиков — символ моих рухнувших надежд поступить в Королевский военный колледж.