МЕМУРЫ НА РУИНАХ (Жизнь актрисы в письмах и дневниках) - страница 14

стр.

Эрмитаж? Да! Слушать мифы в папином изложении, переходить из зала в зал… Вместе с папой считать, что лучшая картина всех времён – «Кающаяся Мария Магдалина» Тициана, потому что слеза – совершенно настоящая! А Пикассо – урод и безобразник! Но подлинное наслаждение, только для двоих – фотография! Отец уже давно был ею увлечён и оставил запечатлённую в изображении летопись семьи, в которой одна из первых фотографий – двухмесячная Маруся, смотрящая в объектив ещё не наполненными сознанием глазами. Как странно сейчас, в конце жизни, смотреть в эти свои глаза! Маленькую кладовку отец приспособил под фотостудию, и что же это было за волшебство: при свете красной лампы пинцетом подцеплять кусочки бумаги, и видеть, как постепенно проявляются лица… А потом – в закрепитель, наклеить мокрые снимки на оргстекло, высушить, отглянцевать…

Последнее лето в детском саду перед школой. Там, в Рождественно, у воспитательниц было три поляны, по которым расходились группы. Маруся всегда умудрялась сбежать. Она шла по тёплым пыльным просёлочным дорогам, заросшим орешником, вдыхала терпкий пыльный воздух, изумлялась каждому новому повороту, каждому красному обрыву Оредежи, и наслаждалась свободой и независимостью. Странно, но её ни разу не поймали, она умудрялась вернуться ровно к тому моменту, когда детей пересчитывали. Взрослые по-прежнему считали Марусю хорошей девочкой. Правда, в родительский день случился казус: к Марусе никто не приехал. Родители подружки, рабочие с «Красного треугольника» взяли её с собой. Как это было принято, взрослые устроили пикник на берегу речки, а детей отпустили купаться. Взрослые наслаждались долгожданным отдыхом на природе, пока не увидели, что дети посинели и дрожат от холода. Какие проблемы! Марусе налили стограммовый стаканчик водки и дали закусить помидором. Папа всё-таки приехал, но пьяна ли была Маруся, так никто и не знает, потому что температура уже поднялась до сорока градусов, и ребёнка отправили в изолятор. В последнее лето детства Маруся трагически распевала: «Говорят все, что я некрасивая, так зачем же он ходит за мной…»

– Итак, разъехались. Бабушка с Музой переехали на улицу Рылеева, на последний этаж доходного дома, в комнату с печкой. Меня очень часто «подкидывали» к бабушке, сажали на девятнадцатый трамвай, который шёл из Кировского района, по Обводному, мимо «Красного Треугольника», по Лиговке, мимо Московского вокзала и бывшей тогда Греческой церкви… А дальше надо было идти пешком от Жуковского до Рылеева. Мы тогда были самостоятельными детками. Улица Рылеева была вымощена булыжником, по которому, при отсутствии автомобильного потока так весело было перепрыгивать с камушка на камушек. На «Песках» стоял удивительный запах (о, эти запахи моего детства!) – дыма из печных труб, дров, поленниц, сложенных во дворах, и совершенно сухих до появления центрального отопления подвалов, в которых ещё не водились крысы и комары, но можно было хранить запасы овощей. Какой непередаваемый запах стоял на «парадной», каменной, с литыми перилами лестнице! Мы с бабушкой ездили за дровами на набережную Невы, где теперь стоят сфинксы Шемякина. А тогда не было набережной, а громоздились брёвна на продажу. Заказывали грузовик с наколотыми дровами, везли по адресу, а дальше хозяевам надо было быстро «раскидать» то, что обеспечивало теплом на всю зиму. У бабушки были две узкие кладовки с двух сторон от парадного входа. Я, что есть сил, помогала. А потом сидела у печки, всё пытаясь открыть дверцу, чтобы посмотреть на огонь, и, уменьшая тем самым тягу.. ну и т. д. у кого есть теперь камин – тот знает. Правда, каждый раз, чтобы затопить, Мария Васильевна должна была спуститься, а потом подняться на пятый этаж с поленницей дров. Но ведь у неё был орден Ленина…

Кроме печки у бабушки в комнате была кровать «красного дерева», на самом деле, красного дерева были только украшающие детали, а всё остальное – шпон по ёлке, но детали были грандиозными – высокие ступенчатые… (Всё это мой отец «модернизировал» и упразднил в духе отказа от излишеств конца шестидесятых), мой любимый скрипучий книжный шкаф, как мне казалось – чёрного дерева, на самом деле – крашеный, но резной. В нём на нижней полке всегда стояло для меня любимое варенье из брусники с яблоками, и он тоже так дивно пах! Нет, конечно, в этой комнате жила ещё и Муза с её девичьими проблемами, но тогда, когда я была маленькой и спала с бабулечкой вдвоём на кровати красного дерева, меня это мало задевало: – Как, ты съела сливочное масло! (Почти по Хармсу) – Это же было для Марусечки, чтобы картошку ей пожарить на маслице!