Менудо - страница 5

И что дальше? А дальше — она умерла. Умерла. Воз­вращалась из бакалейной лавки, шла себе домой, не­сла сумку с продуктами, упала в чьи-то кусты и умерла. Я полетел туда, хоронить ее. Ей все еще занимал­ся следователь, ее кошелек и продукты лежали у них за конторкой в полицейском участке. Они отдали мне ее кошелек — в него я даже не заглянул. А вот среди продуктов, которые она купила в магазине, была баночка «Метамусила»[1], два грейпфрута, упа­ковка творога, кварта пахты, немного картошки, не­много лука и упаковка рубленого мяса, которое уже начало менять цвет.

Ужас! У меня слезы навернулись на глаза, когда все это увидел. Я плакал и не мог остановиться. Ду­мал, все глаза выплачу. Женщина, которая работала за конторкой, даже растерялась и принесла мне стакан воды. Они дали мне пакет, чтобы я сложил мами­ны продукты, и еще один пакет для ее личных ве­щей — кошелька и зубного протеза. Я сунул протез в карман пиджака, сел в машину, взятую напрокат, по­ехал на панихиду и там отдал его кому-то.

Свет на кухне у Аманды все еще горит. Он такой яркий, что под окном видно все эти листья. Может, она, как я, может, ей страшно. И этот свету нее вме­сто ночника. А может, она все еще не спит, сидит на кухне за столом и пишет мне письмо. Аманда пишет мне письмо, а потом утром, когда начнется новый день, она мне его как-нибудь передаст.

Подумать только, она ведь ни разу мне не писала, с тех пор как мы познакомились. За все то время, по­ка у нас были отношения — в течение этих шести примерно месяцев — я даже на клочке бумаги ни ра­зу не видел ее почерка. Я даже не знаю, умеет ли она вообще писать письма?

Думаю, умеет. Наверняка умеет. Она ведь о книгах рассуждает. Хотя какое это имеет значение? Никако­го особого значения. Я ведь все равно ее люблю, как же иначе?

Хотя — я ведь тоже никогда ей не писал. Мы всегда по телефону разговаривали, ну и при встрече.

Вот уж кто-кто, а Молли любила писать письма. Она писала мне даже после того, как мы перестали жить вместе. Вики приносила письма из почтового ящика и без единого слова оставляла их на кухонном столе. Со временем письма приходили все реже и ре­же и становились все более странными. А эти теперешние ее послания оставляли у меня какое-то гнетущее чувство. В них шла речь только о всяких «аурах», да «знаках». Иногда она писала о том, что слышала голос, который говорил ей, что она должна сделать или куда ей нужно пойти. А однажды она со­общила, что несмотря ни на что, мы все еще «наст­роены друг на друга». Ведь она всегда очень хорошо понимала, что я чувствую. Иногда она «излучает на меня свое сияние», писала она. Когда я читал эти ее письма, у меня волосы на затылке шевелились. А судь­бу она теперь называла новым словом — «Карма». «Я следую своей карме, — писала она. — У тебя карма испортилась».

Как же хочется спать, только смысл? Люди скоро уже вставать начнут. У Вики вот-вот затрезвонит бу­дильник. Как бы я хотел сейчас пойти наверх, лечь рядом с женой и сказать ей, что я прошу у нее про­щения, что я совершил ошибку, и давай все это забу­дем — а потом заснуть и проснуться, держа ее в объ­ятьях. Но у меня больше нет такого права. Теперь я здесь чужой и назад уже вернуться не могу! Но, поло­жим, я так сделаю. Положим, я пойду наверх и ныр­ну к Вики под одеяло, как мне сейчас захотелось. Она, наверно, проснется и скажет: «Уйди, скотина. Не смей меня трогать, сукин сын».

Да ладно, ничего такого она не скажет. Не собира­юсь я ее трогать. Тем более таким вот образом.

Спустя два месяца после того, как я бросил Мол­ли, после того, как я от нее смылся, Молли оконча­тельно рехнулась. Совсем с ума сошла, чего, собст­венно, и следовало ожидать. Ее сестра позаботилась о том, чтобы ей предоставили необходимый уход. Хотя что я такое говорю? Они просто заперли ее в психушке. Другого выхода не было, сказали они. Они заперли мою жену в психушке.

В то время Я жил с Вики и пытался завязать с виски. Для Молли я ничего сделать не мог. То есть я хочу сказать, она там, я здесь, и черта с два я бы ее оттуда вы­тащил, даже если бы захотел. Только дело-то все в том, что я не хотел. Ее туда поместили потому, говори­ли они, что для нее так было лучше. О судьбе как-то никто особенно не распространялся. Процесс шел сам по себе, с судьбой не очень-то не считаясь.