Место встречи - страница 15

стр.

— Океаны океанами, а печалиться всегда есть об чем, — упорствовал старшина смены. Юнги молча восторгались: «Во дает! во дает!» — и дяде Мише, кажется, нравилось, что Григория Темнов не соглашался с ним, а настаивал на своем. — Слышал, на днях «Петропавловску» нос будут подымать? Сколько, думаешь, в том броневом гробу матросских душенек покоится?

Мичман Крутов молча прикидывал и так и этак, старательно шевеля губами, и лицо его, иссеченное морщинами, медленно серело и словно бы начинало сходиться книзу на клин.

— Первая башня — вся там. Боевая рубка с фок-мачтой — тоже там. Командир, комиссар, старпом. Какие мужики! Им бы износу не было…

— Первая башня — все кореша, — горестно сказал Темнов. — Я в ней три года горизонт наводил. Перед самой войной на «Октябрину» командиром орудия списали. Не списали б — лежал бы вместе с ними.

— А я в тот день, можно сказать, чудом спасся. Шкиперское имущество завозил, а день был — ад кромешный. — Дядя Миша даже голову в плечи вобрал, видимо явственно представив себе тот день. — Самолеты — волна за волной. Все трещит, рвется, грохочет. Я главным боцманом тогда был на «Марате», — сказал он уже юнгам таким тоном, чтобы слушали и помалкивали, хотя те и так были немы, как рыбы. — «Петропавловск»-то после революции «Маратом» величали, это уж в войну он опять «Петропавловском» стал. Мы как раз в тот день начали боезапас главному калибру принимать. Мороки было. А тут будто все стихло. Я уже имущество на Петровской стенке выгрузил, катера жду. Вдруг в небе самолетишко заплутался. Шальной, думаю, не опасен. А он взял да и метнул бомбешку. Вот тебе и кочерга с крючком! Она, бомбешка-то, через открытую шахту — да прямо в зарядный погреб. — Дядя Миша помолчал и покрутил головой. — Все. Были товарищи хорошие, и не стало товарищей. По сю пору лежат на дне Петровской гавани.

— Теперь в землю лягут, — сказал Темнов.

— А моряку все едино, где лежать — в земле ли, на дне ли морском. Что здесь, что там — на все про все одна вечность.

Приходил командир первой смены старшина второй статьи Иван Кацамай, подчеркнуто важный, несколько округлый, словно бы надутый. Дядя Миша, думалось Паленову, недолюбливал Кацамая, замолкал, сердито сопел и закуривал теперь уже «Беломор», на этот раз никого не угощая, и вечерняя беседа начинала распадаться, как прогоревшие дрова в печке, на отдельные огни и скоро совсем затухала.

— Эхма, — говорил при этом дядя Миша, — было б денег тьма… А ну, Жигалин, медные басы, золотые планки, давай нашу, моряцкую, чтоб дома вспоминали.

И Левка Жигалин выходил на середину курилки, чтобы и его все видели и чтобы он видел всех, несколько раз неровно кашлял в кулак, якобы прочищая горло, хотя сам как-то признался Паленову, что каждый раз боится дать петуха, и только после такого покашливания низко выводил:

Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет…

Они ждали, когда он пропоет весь куплет, давали его голосу совсем замереть и потом уже, не щадя голосов, все, сколько их ни было, рвали так, что в окнах начинали звенеть стекла:

По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там…
Эх, по морям, морям, морям, морям
Нынче здесь, а завтра там.

Дядя Миша продолжал посиживать, окруженный голосами, и не пел, а только старательно кивал головой, как бы выговаривая слова про себя, и так опять мило и хорошо становилось в курилке, что уже не думалось ни о каких обидах и верилось, что добро не минуло юнг и было оно среди их брата вчера, будет и завтра.


А осень стояла на редкость тихая и теплая, в глубоком небе плыли редкие облака, похожие на парусники, и щедрое солнце, казалось, не хотело покидать свой зенит и припекало по-летнему. В эти щедрые минуты хотелось Паленову, как и прежде, убежать в поле или на озеро, но убежать было нельзя — плац окружали высоченные, кирпичной кладки стены, и сердчишко его неожиданно начинало рваться от звериной тоски, которую нечем было унять.

В такой вот погожий день работали они во дворе, и Паленов забрел в самый дальний угол, где росли вишенья и акации и остолбенел: они были в сплошном цвету, как весной. Он позвал ребят: