Место встречи - страница 4

Только через час, когда они изрядно вымокли и вывалялись в грязи, дядя Миша опять построил смены в роту и повел в благословенный город Кронштадт, на благословенную улицу.

Утро понемногу расступилось, но в воздухе по-прежнему висел серый сумрак, и с неба сыпалась морось. Ботинки промокли и от налипшей грязи казались пудовыми, по спине вдоль хребта катился пот, в довершение всего до одурения хотелось есть, и уже думалось, что они никогда не придут к себе, а будут плестись и плестись по нескончаемой улице, мощенной скользким булыжником. И когда они уже подходили к школе Оружия, дядя Миша оглядел роту повеселевшими глазами и насмешливо спросил:

— Что носы повесили, полные и неполные? Выше голову, соколы. Запевай.

Юнги были обижены и некоторое время шли молча, тогда дядя Миша, тоже обидясь, негромко позвал, даже словно бы окликнул:

— Жигалин!

— Есть Жигалин, — ответили из строя.

— Давай нашу.

Жигалин шел где-то впереди, и Паленов не видел его, но ему показалось, что Левка Жигалин обязательно откажется запевать — он ходил в самодеятельность, и случалось, что ему иногда разрешали не петь в строю, — и тогда их снова завернут в поле. «Черт с ними со всеми, — ожесточаясь, подумал Паленов. — Вернемся в поле, зато покажем себя». А тем временем Левка Жигалин запел:

И рота дружно и облегченно подхватила:

Паленов подумал, подумал и решил не петь, только раскрывал рот, чтобы, как говорится, и неповиновение проявить, но в то же время и приказание не нарушить, и вдруг ощутил, что песня, как полая вода, увлекла за собою роту, а он остался один на бережку и никому до него не стало дела. «Эх вы, ленты-бантики, — подумал он не столько с сожалением, сколько с завистью, — эх, вы…» Незаметно за голосом он прочистил горло и тоже запел, сперва, правда, тихо, больше для себя, а потом забылся и распелся уже во все горло, как молодой петух, а Левка Жигалин, переждав мгновение, повел тем временем песню дальше:

Не дожидаясь, пока голос Левки Жигалина растворится в утренней сини, рота запела снова:

И так хорошо Паленову сразу стало, улеглась обида — до обиды ли было, когда Левка Жигалин выводил: «Эх, любовь-калинушка, кровь-заря вишневая», — и в ботинках будто бы поубавилось сырости, и есть расхотелось. Все как-то отошло в сторону, осталась только песня, с песней они и вошли в ворота, а там уже ждали их и командир отряда каперанг Пастухов, и начальник школы Оружия вместе с начальником строевой части, и дежурный офицер, ротный командир капитан-лейтенант Кожухов.

Не видя еще их, но догадываясь, что они должны быть на плацу, юнги не только сами подравнялись, но словно бы и голоса вытянули, подняв их высоко-высоко, и песня зазвенела, словно бы ударили по тугим струнам:

Две сотни голосов, ликуя, понесли песню дальше:

И тотчас, поняв по лицам Пастухова и Кожухова, что радоваться в общем-то нечему, те же ликующие голоса присмирели и грустно выдохнули:

Дядя Миша лихо скомандовал:

— Отставить песню. Рота-а, смирно-о… Равнение…

Юнги ударили коваными ботинками по булыжнику, офицеры взяли под козырек, и каперанг Пастухов с натугой, чтобы все слышали, провозгласил:

— Благодарю за песню.

В эту минуту они все простили ему: и грязные ботинки, и мокрые бушлаты, и его неудовольствие, и свое озлобление, и бог знает что они еще там простили, а простив, дружно, с интервалом рявкнули:

— Служим… Советскому… Союзу…

С этой благодарности и начался их длинный день: они снова ходили и ротой, и по сменам, делали ружейные приемы, вздваивали ряды и после завтрака ждали обеда, а только что отобедав, думали об ужине, и, когда прошли строевые занятия и занятия по уставам, и они отобедали, и отужинали, и провели в довершение всего политбеседу, наступил час, когда можно было написать письмо.

Писать Паленову особенно было некому, и он начал сочинять послание своей дальней тетке, которая состояла в каком-то родстве с бабушкой, уже вывел: «Многоуважаемая Надежда Васильевна, живу я хорошо, а можно сказать, отлично», как его дернул за рукав парень из их второй смены башенных комендоров, Семен Катрук, и молча кивнул головой.