Месторождение ветра - страница 66

…Тут уж ничего не попишешь, что на смену молочным зубкам приходят постоянные, а на смену постоянным (слышите, Гертруда Борисовна?) приходит постоянное ничто.

Желтая мумия, изучив в потолке все, что было возможно, предпочла тайны черного цвета и закрыла глаза. В это время как раз были гости; Рыбный усадил дочь за фортепьяно, чтоб она сыграла украинскую народную песню «Ой, лопнул обруч», и, для порядка спросив: «Мама, вы спите?» — взглянул. Мама спала.

В комнате было четверо, стало трое. Иными словами, освободилась раскладушка. И вот — сначала все соседи узнали, потом все подружки узнали, потом все сородичи узнали, а потом вообще все вокруг узнали, что Монька не спит с Рыбным.

Монька спала на раскладушке. Тому должно было существовать материалистическое объяснение. И все вокруг взялись делать самые угрюмые предположения, наперебой обнаруживая прочную осведомленность в наиболее мрачных вопросах медицины.

Но объяснение тому было идиллическое.

Они явились без предупреждения, и Монька, отведя меня в сторонку, поинтересовалась, не хочу ли я погулять примерно часок.

Я великодушно отгуляла два.

И Раймонда, соответственно, успела сделать в два раза больше. Иными словами, моя пожилая соседка, придя из кино, обнаружила, что ее девственное ложе, одетое белоснежной накидкой в ручной работы подзорах, перевернуто вверх дном. Должно быть, Монька и ее кавалер заглянули узнать, сколько времени (им еще осталось), но увидели, что никого нет, а есть кровать, — и странно, если б они кровать не увидели.

Кавалера звали Глеб. Он обладал ростом, плечами и голосом. Он гордился, что Монька моложе его на восемь лет. Он был дальнобойщик и уже успел прокатить Раймонду Арнольдовну (так он ее называл) в город Ригу. Они жили в гостинице! — подхватывала Монька. В отдельном — представляешь? — двухместном номере! Она танцевала в ресторане! Они пили ликер! Глеб подарил ей духи — вот, понюхай, — «Лабас ритас»…

— Я как подумаю себе на минуточку, что надо будет ложиться с Рыбным — а ведь когда-нибудь придется, — так лучше бы сразу подохнуть! — твердо заявила Раймонда.

Да, видно, ее пребывание на раскладушке становилось небезопасным, и она на несколько ночей перебралась ко мне — с косметичкой, новой прибалтийской сумочкой, новым сиянием глаз и, к моему облегчению, одна.

— А мне плевать, что дальше будет, — философски заключила Монька. — Может, завтра на нас бомбу сбросят — и большой всем приветик. А может, меня завтра карачун хватит, что скорей всего. Ну, если и дотяну до сорока, то в сорок — что за жизнь? Мать честная: там схватило, тут кольнуло! Уж я лучше сейчас проживу свое, что мне отпущено, на всю катушечку, — а там, лет через пять, пусть выносят вперед ногами! Верно ведь?

Она, конечно, всегда поступала по-своему, но на первом этапе ей необходимо было формальное одобрение, точнее говоря, соучастие.

— Как тебе наша причесочка?.. Как тебе эта помада, м-м-м?.. Какая у нас талия, а? С ума сойти можно!

Это «с ума сойти можно» она выразительно проговаривала в своей обычной манере — чуть гнусавя, передразнивая кого-то, очень похожего на себя, кто ей самой ужасно надоел. Прическа притом (Раймонда, где твои, как вороново крыло?..) напоминала белесый ершик для мытья кефирных бутылок, губы были густо намазаны сиреневым, а на тяжелых веках возле ресниц лежал толстый слой гуталина.

— Куда ты так намалевалась? Тебе не идет! Вульгарно!

— Где намалевалась?.. (Глядя в зеркальце). Так это ж чуть-чуть. Незаметно.

Но наиболее частым, и кстати, самым емким ответом было: «А, плевать». У тебя же комбинация торчит из-под юбки! — А, плевать. — У тебя же отекли руки! — А, плевать. — Он же тебя выпишет с площади! — А, плевать.

И все-таки присутствовало в тех вечерах, когда она приходила ко мне, что-то несказанно отрадное для меня, пребывающее в сохранности за пределами слов, над ними, вне их.

Мне всегда хотелось иметь сестру.

Мы шептались бы вечерами в нашей девичьей с белыми занавесками, вертелись бы у зеркала, меняясь обновами, наряжали бы друг друга на бал, а еще — валялись бы с книгой на широкой тахте, и наши родители, заглядываясь на нас, улыбаясь нам, гордясь нами, звали бы нас пить чай. Мы были бы две невесты, две красавицы, мы любовались бы друг другом, любили бы другую — в себе, себя — в другой, другую, лучшую себя бы любили — и общих наших родителей. У нас были бы замечательные секреты. Родители баловали бы нас. Мы были бы милосердны. Ничего этого у меня не было.