Месторождение ветра - страница 70

Я принялась пальпировать, боковым зрением держа ее физиономию: Раймонда была явно удовлетворена, что стала центром внимания, кроме того, всем своим видом она, как могла, изображала, что сознает свою редкостную ценность для науки, тем горда и своим экзотическим положением очень довольна.

Печень занимала почти весь живот. В остальных местах живота скопилась жидкость.

— Ты не знаешь, где можно достать конский возбудитель? — деловито просипела Раймонда.

— ?!

— Ну, ясно, не мне. — Самодовольная улыбочка. — Тут одному человечку слегка помочь надо.

— На конном заводе спроси, — промямлил за меня мой язык.

— Да вот надо бы как-нибудь съездить. — Раймонда села и принялась нашаривать шлепанцы. — У тебя там случайно нет кого-нибудь знакомых?

От резкой смены положения она зашлась в мучительном кашле. Лицо ее перекосилось: опять этот дурацкий кашель! опять в мокроте чертова кровь!

Я сказала, что надо срочно ехать в больницу. Она взглянула на меня, как на очень сильно чокнутую.

— Так сегодня же двадцать пятое апреля!

Я не поняла.

— Что же мне, по-твоему, Глеба одного на майские оставлять? Чтоб он тут спился один? Чтоб я там, в больнице, с ума сошла?

Тут уж меня взорвало. Силясь напугать Раймонду, я сознательно нарушила деонтологию. Я сказала, что ее положение не лучше, чем у первой жены Глеба, которая, кстати, при смерти. «Копыта откинуть хочешь?!» — закончила я риторически.

— Ну ты даешь! — Раймонда уставилась на меня, как если б я заявила, что не Ален Делон самый красивый мужчина в мире. — У нее же — цир-роз! А у меня? Сама печенка-то, в принципе, нормальная, заменить два клапана — и все, снова буду здоровой.

Она задохнулась кашлем, вены на шее набухли.

…Я неслась в поликлинику. С неба лилась отравленная жидкость, трупные пятна проступали повсюду, Обводный тошнило, вдоль его берегов тянулись здания моргов, тюрем, сиротских домов, богаделен, ветшали кладбищенские постройки — и все они привычно маскировались под здания для жизни, под фабрики, перевыполняющие план, под заводы, дающие лучшую в мире продукцию, под продуктовые ларьки, из которых доносилось: будет ли хлеб? хлеб будет? сколько в одни руки?.. Я влетела в кабинет участкового врача вместе с висящими на мне в бульдожьей хватке самыми справедливыми участниками очереди; я назвала фамилию, он все понял, он тут же вписал что-то в Монькину историю болезни, по-человечески выразя удивление, что пациентка еще жива; я заказывала по телефону сан-транспорт, и там было занято, и мне казалось, что счет уже идет на минуты, секунды.

Когда мы примчались, Раймонда была собрана: она сидела подчеркнуто-кротко, как иорданская голубица, на коленях ее лежала косметичка.

— Вы готовы? — спросили молодые санитары с носилками.

— Всегда готова! — беспечно отозвалась Раймонда, крайне довольная мужским вниманием.

— А паспорт взяли? — участливо, но с долей должностной строгости спросила врач.

— Ой, надо паспорт? — Монька втиснула в него какую-то фотографию (а в карман пальто потихоньку — пачку «Беломора»).

Пока врач звонила по телефону, пока санитары жадно пили на кухне воду, Раймонда, как обычно, притворно, приторно-томно, словно передразнивая своего противненького двойника, гнусавила:

— Насчет клапанов мне, кстати, один военврач обещал. Полковник. Интере-е-сный мужчина. Ему бы я доверилась!

В машине она крутила головой и спрашивала меня шепотом, выпустят ли ее дней через пять.

— Все-таки это же не сердце резать, — пояснила она мне, — подумаешь, жидкость из живота выкачать.

— Это не тюрьма, — почти не врала я. — Захочешь, в любой момент под расписку выйдешь.

Во дворе больницы имен Куйбышева она перво-наперво огляделась, прикидывая, достаточно ли он хорош для прогулок, потом, в приемном покое, забавно гримасничая, мерила температуру (глядите, какая я важная птица!), потом спрятала под халатом свои драные сапоги, нацепила больничные шлепанцы и, не дожидаясь сопровождения в корпус, задыхаясь, кашляя, опираясь на мою руку, пошла переступать апрельские лужи.

Человек сидит на высоком стуле, в его живот воткнут водопроводный шланг, из шланга хлещет в помойное ведро. Глаза, отдельно от живота и шланга, смотрят сверху, как эта беглая влага, бывшая в составе частей земли, потом его тела, уходит, возвращается в землю, принося бывшему владельцу краткое, короче боли, облегчение и наперед обживая для него новую, хорошо забытую старую, среду обитания. Голоса птиц, тайным образом связанные с пятнами света в лиственной чаще, запах рыбы и реки, синий вскрик васильков, стихи, растворенные в крови, взгляд женщины, навсегда пахнущей мокрой черемухой, и, наконец, этот микеланджеловский росчерк молнии, дающий мгновенный урок относительности величин — и абсолюта величия, — все это человек впитал, вобрал в плоть, сделал собой, — но в небе споткнулась звезда, и ей откликнулась в человечьем теле внезапно сломанная клетка — одна звезда из мириад звезд, одна клетка из миллиардов, — и вот жизнь вытекает из тела болотистой жижей, ее не удержать, не унять, да и не надо удерживать. То, что было словом и светом, звалось человеком, перетекает нынче в помойное ведро. Так что же принадлежит человеку лично? Может быть, ведро, шланг?