Метагалактика 1993 № 2 - страница 33
— А Просветители? Почему к ним такое отношение?
— Я не знаю, — сказал Гаан. — Это психология самих аборигенов. Это их дело.
— Нет, это не их дело, — сказал Михаил. — Вернее, и их тоже. Но ты должен был разобраться.
Гаан молча крутил в пальцах полупустой бокал.
— Тебе надо на Землю, — осторожно произнес Михаил.
— Не говори мне про это! — вдруг закричал Гаан так, что расплескал «фламинго». — Черт, — сказал он, стряхивая капли с халата. — Мантию вот забрызгал. И не говори мне!
— Не кричи…
— Я покончил со своим прошлым. Там я был никому не нужен. Никому! А здесь я нужен сразу всем. А что, если нам остаться вдвоем, а? — Он искательно посмотрел Михаилу в глаза. — Будем вместе, а?
Михаил вздохнул. Сначала мелькнула было дикая мыслишка: «А может правда, а? Пожить, ни на что не жалуясь…», но он поспешно ее раздавил и только покачал головой:
— Нет, Гаан. Не для меня это. Ты просто ожесточился и хочешь что-то кому-то доказать.
— А может и хочу!
— Кому?! Мне? Пещерникам? Твоим вооруженным дубинам?
Гаан выглядел очень несчастным и разбитым. Он сразу как-то постарел, осунулся, и Михаилу стало жалко его. Может он был слишком жесток, но как-то надо было это сказать. Ну, резковато получилось. В конце концов Гаан сам вынудил его. Гаан поставил стакан на стол, встал с кресла и, шаркая ногами, подошел к своему черному креслу. Взявшись за подлокотник с кнопками, он сказал:
— А ведь телескоп настроен на Солнечную систему…
Сгорбившись, он отвернулся и выкрикнул:
— Уходи!
Михаил поставил на стол бокал и подошел к нему:
— Гаан…
— Уходи!
Михаил повернулся и направился к дверям. Гаан снова сделал стекла метеостанции прозрачными. Стеклянные двери из темных и матовых пластин стали снова обретать свою прежнюю бездонную прозрачность, и Михаил увидел пещерников, которые жадно плющили длинные черные уши на фотостекле, подслушивая и переговариваясь. Двери с шелестом разъехались в стороны, и Михаил услышал дробный стук и голое шлепанье ног по лестнице. Он обернулся. Гаан натянул новую маску, сел в кресло, и развернулся к телескопу.
За дверьми Михаила крепко взяли за локти и на незнакомом наречии что-то спросили, вздыхая и с липким горловым клокотанием. Из-за кресла вылетел резкий ответ. Михаила небрежно потащили к выходу. Это были здоровые, видавшие виды экземпляры, на волосатой груди змеистые татуировки, у каждого по карабину, на голове по шлему из тускло блестящей меди и натуральных кривых рогов. Да, и среди таких вот дикарей ему приходится жить. Ну и жизнь! Михаил посмотрел на горца. Такого бы в международный музей «Зоотроник», в стеклянную будку, начиненную местной растительностью, с водным распылителем и искусственным светом в потолке… Охранник одной рукой держал его локоть как палку, другой ковырялся в бородище и что-то мычал, разевая черную глубокую пасть и зевая.
Его вывели из метеостанции и потащили сквозь толпу любопытных, осторожно отталкивая пещерников, чтобы ненароком как-нибудь не раздавить. Это только с пленными горцы были такие страшные, свирепые и наглые. Пещерных людей они боялись, несмотря на резкий контраст в росте и силе. Михаил с определенной долей злорадства наблюдал, как охранников толкали, пинали по ногам и кричали что-то обидное, и как те жмутся и тихонько отталкивают звонкоголосых ребятишек. Вот так, так, а вот этого верзилу по ногам, да не стесняйся, малыш, бей эту мразь, можно даже палкой… Дикость это конечно. Надо бы их урезонить. Урезонишь их! Самого затопчут.
Они вышли на дорогу. Солнце поднялось еще выше, раскаленное желтое марево било с высоты в истоптанный песок, и вверх поднималась желтая многострадальная пыль. Навстречу катила повозка, тучное рогатое животное, похожее на огромного броненосца, с равнодушным стуком вбивало в песок огромные круглые копыта и жевало траву. Громко скрипели колеса, маленький толстый пещерник тупо смотрел на ребристые бока животного и время от времени шлепал кнутом по его широкой спине.
За ними сразу же увязался хвост зевак. Михаилу показалось, что тут собралась вся деревня. На охранников пронзительно кричали и швыряли песочными комьями, но Михаила боялись и жались поближе к домам. Он навсегда запомнил их глаза — желтые, выпуклые и настороженные.