МЕТАморфоза - страница 16

Позже он уходил и молился, крестился и трясся всем телом, потому что я рассказала ему о нас с Мадом. Рассказала обо всем и с такой же усмешкой смотрела, как расширяются от ужаса его глаза. Стало ли мне легче после этого? Нет, не стало. Я так и осталась с грузом своих преступлений против чопорного и лицемерного общества, потому что меня они не тяготили и не вызывали ни малейших угрызений совести или стыда. Я слишком дорожила своими грехами, чтобы о чем-то сожалеть. Перед казнью нас покормили, но я не притронулась к еде. Мне было слишком плохо, чтобы проглотить хотя бы кусок хлеба, не то что тюремной похлебки. А исторгать содержимое желудка во время экзекуции я не хотела. Тюремный врач высказал предположение, что это последствия пребывания в загрязненной вирусом зоне и полная антисанитария. Вода, которую мы пили и мылись ею,, была грязной и не очищенной. Я смеялась ему в лицо. О чем он говорит? О какой антисанитарии? Мы спали рядом с трупами и ели просроченные продукты. И даже тогда мне и вполовину не было так плохо, как сейчас. У нас брали кровь на анализы, но никто не торопился огласить смертникам заключение врачей. Нас лишь использовали в своих целях. Все результаты проверок были строго засекречены. Я же думала, что это последствия пыток и жестоких побоев. Первые дни над нами страшно издевались. Нас мучили сутки напролет. Я слышала, как выли от боли в соседних камерах воины сопротивления. Меня почти не тронули. Но в первые два дня жестоко избили. Мне тогда казалось, я умру от дикой боли в животе и под ребрами, но я выкарабкалась. Меня тогда мало волновало собственное физическое состояние. Я думала только о том, как там они? Где их держат? Сможет ли кто-то из них выжить.

Потом я долго вспоминала слова священника. Он говорил о раскаянии, о признании своих ошибок, о том, что я должна вымаливать у Господа прощения за себя, не молить его о грехах Мадана и своих родителей, а я не считала себя виноватой. Я любила. Кто меня осудит за это, пусть сами горят в Аду. Никогда не буду стыдиться ни одного прикосновения моего мужчины, ни одного его поцелуя. За все в жизни нужно платить, и я знала, что мы с ним заплатим по всем счетам рано или поздно. Заплатим так, как никто другой. Я говорила ему об этом, когда лежала у брата на груди и гладила его лицо дрожащими руками.

«– Я буду гореть в Аду, Мадан, за то, что так люблю тебя.

– Моя маленькая Бабочка, мы будем гореть там вместе. Тебе не будет скучно, я обещаю. Ты мне веришь?

– Если вместе, то я согласна гореть бесконечно.

– А я бы предпочел гореть там один…

– Поздно. Я такая же грешница, как и ты. Не отделаешься от меня даже в Преисподней.

Он подминал меня под себя и долго смотрел мне в глаза своими невыносимыми ярко-зелеными глазами, от которых я сходила с ума.

– Если бы я мог… я такой слабый, Най, я такой безвольный. Втянул тебя в это. Не удержался. Не смог.

– Я бы убила тебя, если бы смог.

– Ты убила и сердце себе забрала.

– У тебя мое, а у меня твое?

Кивает и волосы мои перебирает, нежно целуя скулы, губы, глаза.

– У меня твое, а у тебя мое. Запомни, Най, я никогда и никому не позволю тебя обидеть. Никогда не бойся, слышишь? У тебя есть я. Помни об этом. Пока я жив, с тобой ничего не случится.

– А если тебя не станет, я уйду за тобой.

– Если меня не станет, ты мне пообещаешь быть счастливой и жить дальше ради меня. Не то в Преисподней я прикажу выбрать для тебя самый страшный котел.

– Ты собрался и там командовать?

– А то. Им же нужны солдаты.

– Я никогда не буду счастливой без тебя, Мадан. Твоя жизнь-моя жизнь».

И я не боялась. Пока у меня был он, я никого и ничего не боялась.

Перед самой казнью комендант приводил приговоренного к себе в кабинет и спрашивал его о последнем желании. Меня тоже привели. Уже тогда я испытала эту ненависть к чиновникам, которые ставят себя выше простых сметных, а в данном случае – смертников. Он говорил со мной снисходительно грубо, словно это я виновата в том, что вирус ВАМЕТА вырвался из-под контроля или даже сама распространила его. Гораздо позже я узнаю, что именно в этом обвинили мятежников. Чтобы народ не испытывал к ним жалости, чтобы ненавидели их лютой ненавистью и не попробовали освободить никого из нас. Мы не сопротивление – мы и есть убийцы, повинные в миллионах смертей. Ловкий ход. Глупый народ, готовый верить. Но я никого не осуждаю. Убитым горем людям нужны виновные, и им их дали. Более того, над ними свершили правосудие. У меня была всего одна-единственная просьба: я хотела увидеть ЕГО в последний раз. И все. Больше мне ничего не было нужно. Только чтоб дали в глаза посмотреть и попрощаться. Запах его почувствовать. Услышать голос. Один раз. Комендант сухо повторил мои слова, как робот, удостоверился, что это и есть мое последнее желание и записал в реестр просьбу заключенной-смертницы, не поднимая головы, дал указание увести. Потом, спустя год, я точно так же сухо щелкну затвором и выпущу всю обойму ему в голову…Точнее, не я. Меня уже не стало.