Метелла - страница 4

Граф презрительно поморщился. Он не любил тирад из романов, возможно оттого, что в прошлом слишком их любил. Пристально посмотрев на женевца и убедись, что тому и впрямь хмель ударил в голову, он захотел воспользоваться случаем поделиться с откровенным и доверчивым собеседником мыслями, давно его смущавшими.

Не дав себе труда притвориться лицом никак не заинтересованным, благо Оливье был уже не способен на чересчур проницательные наблюдения, граф коснулся ладонью руки женевца, привлекая внимание последнего к смыслу своей речи.

— Не думаете ли вы, — спросил он, — что еще более славы приобрел бы не тот, кто спас, а кто погубил бы во мнении света женщину, чья репутация — ошибкою или заслуженно — была уже запятнана прежде?

— Вот досада, — возразил Оливье, — я смотрю на дело иначе. Я был бы счастлив воздвигнуть храм, но стать его разрушителем — никогда.

— У вас несколько романтический образ мыслей, — заметил граф.

— А я и не отрицаю, в моем возрасте это естественно. Восторженные юнцы отнюдь не всегда не правы, и вот доказательство: за один час безумства Буондельмонте был вознагражден десятью годами любви.

— Здесь судьей может быть лишь он сам, — ответил граф и прошелся по комнате, заложив руки за спину и сдвинув брови. Затем он искоса бросил взгляд на швейцарца, опасаясь, не догадывается ли тот. Оливье сидел, опустя голову на грудь, упершись локтем в тарелку, и тень от ресниц, смеженных сладкой дремотой, падала на его щеки, жарко разгоревшиеся от выпитого вина. Граф продолжал молча шагать взад и вперед по комнате, пока щелканье бичей и топот лошадиных копыт не возвестили, что карета подана. Старый слуга женевца вошел с шубой в руках, и молодой человек надел ее, зевая и протирая глаза. Вполне же очнулся он от дремоты, лишь когда взял Буондельмонте под руку и пригласил его занять первым место в карете, которая, едва они сели, покатилась по флорентийской дороге.

— Ну и темень, черт побери, — проговорил Оливье, глядя в черное окошко, — самое разбойничье время; мне даже вспомнилась история, слышанная мною, о леди Маубрей.

— Опять леди Маубрей! — отвечал граф. — Сильно, однако же, она вас занимает.

— Но вы сами спрашивали, что в рассказах о ее характере произвело на меня наибольшее впечатление. Выбор тут не так-то прост. Впрочем, вот вам происшествие, узнав о котором, увидать леди Маубрей стало мне любопытней, чем видеть Рим, Венецию и Неаполь. Скажите же, так ли правдива эта повесть, как первая. Однажды в горах, когда леди Маубрей переезжала со своим счастливым любовником через Апеннины, на путешественников напали грабители: Буондельмонте отважно дрался один против троих бандитов; первого из нападавших он уложил на месте и пытался разделаться с двумя остальными, как вдруг леди Маубрей, вначале едва не лишившаяся чувств от испуга и неожиданности, выпрыгивает из кареты и почти падает на труп сраженного разбойника. Движимая в этот миг смертельной опасности присутствием духа, не свойственным слабому полу, она заметила за поясом убитого большой пистолет, которым злодей не успел воспользоваться, хотя пальцы его, казалось, продолжали сжимать рукоятку оружия. Откинув теплую еще руку мертвеца, она вырывает пистолет у него из-за пояса и, устремясь между дерущихся, которые никак не ждали ее вмешательства, разряжает пистолет прямо в лицо негодяю, схватившему Буондельмонте за горло. Разбойник падает замертво, а Буондельмонте тут же расправляется с его сообщником. Вот вам еще одна история. Недурна?

— Так же недурна, как и достоверна, — подтвердил Буондельмонте. — После этой ужасной сцены мужественный пыл еще несколько времени не оставлял леди Маубрей. Кучер их, полумертвый от страха, забился в придорожную канаву; перепуганные лошади порвали постромки; единственный слуга, сопровождавший путешественников, был ранен и лежал без памяти. Буондельмонте вместе со своей подругой поспешно взялись за дело, торопясь скорей выйти из опасного положения, ибо с минуты на минуту могли нагрянуть, как это нередко случается, другие бандиты, привлеченные выстрелами и шумом схватки. Кучера удалось привести в себя ударами и пинками; слугу, истекавшего кровью, — перевязать и уложить в карету; лошадей впрячь в нее снова. Выносливость и сила духа, показанные в этой переделке леди Маубрей, были поистине невероятны. Она поспевала везде, находя самые верные, самые быстрые способы разрешать любые затруднения. Ее прекрасные руки, все в крови, связывали кожаные постромки, раздирали на бинты белье, оттаскивали с дороги камни. Наконец все было готово, и карета тронулась. Леди Маубрей опустилась на сиденье рядом со своим возлюбленным, пристально на него взглянула, громко вскрикнула — и упала в обморок. О чем вы так задумались? — спросил граф, видя, что Оливье умолк, погруженный в свои мечты.