Мгновенье - целая жизнь - страница 8

Как-то Феликс захворал. Мать отправила его на курорт Шавницу, в Галицию. Там во время одной из прогулок к нему подошел молодой человек в потертой студенческой тужурке. Впалые щеки, заросшие бородой, горячечно блестящие, глубоко посаженные глаза. Познакомились. Юноша оказался студентом. Звали его Казимежем Плавиньским. Разговорились. Он недавно из крепости, куда угодил за организацию рабочих кружков на варшавских заводах.

— Вы что-нибудь слышали о Врублевском? — спросил Казимеж.

— Еще бы! — восторженно отозвался Феликс. — Мой дядя участвовал в восстании шестьдесят третьего года. Генерал Врублевскпй — один из моих любимых героев.

— Генералом его сделала Парижская Коммуна, — добавил Плавиньский.

— Знаю.

— А знаете, что он заявил публично? Что народы Польши и России должны вместе выступить под лозунгом «За нашу и вашу свободу!».

Феликс на минуту задумался, потом, быстро глянув в доброе лицо Плавиньского, сказал:

— Значит, польские рабочие должны быть вместе с русскими пролетариями?

— Конечно. Об этом хорошо сказал мой товарищ Людвик Варыньский… «Есть народ более несчастный, чем Польша, — это народ пролетариев». И еще он вот что мне говорил: «Если ранее очагом революции была Польша, то теперь уже революцией чревата Россия, и руководят ею социалисты».

— А что он за человек? — спросил Феликс.

— Людвик? Революционер-социалист. По убеждениям. А вообще-то он, как и я, бывший студент. Технолог. В первый же год учебы в институте вступил в революционный кружок. Ну и, разумеется, из института был исключен. Выслан. Его отовсюду высылают. Из Петербурга, из Кракова, а из Варшавы ему пришлось бежать самому. А меня успели схватить.

— А вы… тоже социалист?

— Да. Социалистов сейчас в мире много. Это люди, исповедующие учение революционного марксизма. Если интересуетесь, могу дать кое-что почитать.

— Буду вам очень благодарен.

— А сколько вам лет? — как-то неожиданно спросил Плавиньский.

— Шестнадцать. — И тут же, немного помолчав, спросил: — Вы говорите, что социалистов в мире сейчас много… А в Польше есть какая-нибудь социалистическая организации?

— Не знаю. Но в Цюрихе уже несколько лет существует польское социал-демократическое общество. Мы, социалисты, выставляем лозунг самоопределения наций. И призываем к свержению существующего строя в Австрии, Германии и России. Но мы мыслим это свержение не путем национальных восстаний, а путем социальной революции.

Гимназическое образование дало возможность Феликсу быстро освоить социалистическую литературу, которой поделился с ним Плавиньский.

Феликс вернулся в Варшаву другим человеком — молчаливый, замкнутый, сосредоточенный на своих раздумьях. Он теперь внимательно приглядывался к каждому человеку, с которым близко сталкивала его жизнь, искал людей, с которыми можно было бы поделиться своими размышлениями. В гимназии у него были друзья, но пока ни на ком, кроме Людвика Савицкого, он не решался остановить свой выбор. А Людвик опередил его. Как-то в перерыве между занятиями он отвел Феликса к окну, у которого никого не было, и сказал:

— Ты, конечно, пойдешь завтра на Повонзковское кладбище. Я тоже там буду. Но приду попозже, к концу траурной церемонии. Подожди меня у могилы Юзефа Бейте. Хорошо?

— Разумеется.

На кладбище Феликс пришел одним из первых. Люди потянулись сюда в полдень. Следом за уцелевшими ветеранами восстания шестьдесят третьего к главной аллее подходят безусые притихшие гимназисты и реалисты, взлохмаченные длинноволосые студенты с бородатыми лицами и с револьверами в оттопыренных карманах — на случай нападения полиции… Люди молчат, склонив обнаженные головы. Стоя у могилы первых жертв, Феликс думал все время и о другой могиле. И когда стали покидать кладбище, Кон, незаметно отделившись от товарищей, направился к одинокому безымянному холмику за оградой. И может быть потому, что перед глазами все еще стояли погруженные в печально-траурную тишину деревья главной аллеи, стерегущие покой братской могилы там, в глубине кладбища, беспризорная могила Юзефа Бейте, рабочего-социалиста, убитого часовым, показалась ему теперь особенно жалкой и неприкаянной. С каким-то ошеломительным прозрением подумал он вдруг о том, что жизнь может свести по одну сторону баррикад гордого шляхтича и бесправного крестьянина-косинера, галицийского магната и доведенного нуждой до полного отчаяния фабричного работника. И если случится, что оба они падут, то и тогда, и после смерти, их никто не уравняет в правах; одного положат под мраморное надгробье на главной аллее, а другого зароют, как собаку, за оградой, на пустыре, где по утрам бессмысленно маршируют солдаты из соседнего военного лагеря и учатся убивать своих братьев по классу, а к вечеру бродит отбившийся от стада домашний скот и сводят между собою счеты нищие и воры.