Мифы славянского язычества - страница 18

По дуалистическому свойству нашего язычества принадлежат еще к богам человеческой производительной силы понятия отрицания этой силы, т. е. понятия слабости и бесплодия, болезни и смерти; притом если понятие развития плодородной силы относилось к детству и молодости человека, то понятие бесплодия и бессилия принадлежит преимущественно старости. Таким образом, распадается жизнь человека, подобно жизни всей природы, на две главные половины: Живы и Моры, плодоносной весны и бесплодной осени человеческой жизни, вот почему и недаром говорит наша народная пословица, что «старость не радость». Вообще в понятии славянина главное предназначение человека – плодотворная сила, почему как скоро исчезает в нем эта сила, жизнь его теряет и цель и значение; от этого-то наши предки считали главным несчастьем и главною болезнью человека потерю его физических сил, не столько еще в отношении полевых работ и хозяйственных занятий, как в отношении бесплодия и ослабления органов плодородия. Ясным доказательством этому служит в народном понятии выражение «здоровый человек». Оно означает собственно человека сильного, изобилующего производительною силою, но часто вовсе не вполне здорового.

Итак, понятия старческой дряхлости и болезненного бессилия были для славян побочными признаками родового их понятия бесплодия, выраженного в нашем мифе в образы Корста, Хорста или Хворста. Эти имена происходят от слова хворый – хворать, которое, вероятно, прежде служило именно выражением этого понятия дряхлого бессилия и до сих пор еще сохранило некоторый оттенок сего понятия, хотя почти слилось с понятием болезни; тогда как, напротив, корень жив-жива, по замечанию Бернгарда[31], носит в себе понятие не только жизни, но здоровия и благоденствия, на что, по-видимому, и намекают производные слова: зажило, заживление, живительно, зажиточный и пр. Посему почти положительно можно сказать, что Корст или Хворст, упомянутый Нестором, был богом хворости, дряхлости, болезни и бесплодия; но когда человек, устрашась болезни, стал отделять личность Хорста от понятия, им выражаемого, стал сооружать ему храмы и молиться его кумиру для отвращения зол, то Хорст, естественно, сделался из олицетворения болезни ее владетелем и посему как распорядитель ее, по народному верованию, преобразился вскоре в кумир здравия. В этом значении Кайсаров и другие называют его русским Эскулапом.

Через мазурское племя этот Хорст перешел и в прусско-литовский миф, где, по словам Моне, он под именем Курха является каким-то богом осеннего плодородия, может быть, в значении бога осени человеческой жизни или просто окончания годового плодородия земли. Под его охранением находились также пища и напитки, вероятно, в отношении их к здоровью человека. Наконец, прибавляет Моне, был он веселым богом пиршеств, это и намекает на то, что Хорст перешел к литовцам в эту эпоху его развития, когда из бога болезни он перешел в бога здоровия и силы. В древней Пруссии все религиозные праздники оканчивались пиршествами, обычай же пить за здоровье издревле существовал у всех народов; посему весьма естественно принять, что подобные пиры могли совершаться в честь бога здоровья Курха, вовсе не утверждая, что Курхо был богом веселия и пьянства.

По аналогии превращения Курха из Эскулапа в Вакха можно предположить, что и киевский Корша в эпоху упадка славянской мифологии сделался, по-видимому, богом пиров, иначе нельзя бы было объяснить, на каком основании многие мифографы почитают его за русского Вакха. Такое мнение подтверждается еще тем, что бога скотного падежа словаков Корчуна, или Крачуна, как увидим впоследствии, празднуют доселе еще в Карпатских горах веселыми пиршествами. Этот же праздник Крачуна, совпадая с самым холодным временем зимы (24 декабря), намекает, по-видимому, на то, что и праздник Хорста, вероятно, совершался зимою, как соответствующей ему эпохи зимнего бесплодия.

К понятию Хорста как разрушительного предзнаменователя смерти могли относиться также некоторые из неопределившихся качественных названий богов зла, как Злебог – Худичь – Злодий – Крвник и Бедай, из которых только последний у хорватов получил определенное значение и празднование, совершенно тождественное с карпатским Крачуном.