Михайлик - страница 10

Когда весь окостеневший Миша проснулся, солнце уже заходило. Он беспокойно посмотрел на командира. Командир лежал с широко открытыми, будто дикими глазами и вполголоса шептал что-то непонятное. Его щеки и уши пылали. Миша смотрел на него с ужасом. Он сам не мог подняться, и прикусывал от боли губы, чтобы не кричать. Наконец встал на четвереньки, медленно протянул левую, правую ногу, два раза сказал себе, что он партизан, он должен, что он воин и имеет твердый долг — и встал. В ногах пекло, кололо шпильками, рвало, в глазах летали разноцветные мушки. Он упал бы, но ухватился за пихту. Сделал шаг, другой, третий. Назло вражьим ногам! Пусть знают! Еще один, еще — и уже немного легче.

— Друг командир, — прошептал Миша, легонько касаясь рукой больного, — вечер поступает, пойдем.

— Куда пойдем? Кто пойдет? — спросил командир и счастливо улыбнулся.

Миша вздрогнул. Видел, что командир ничего не понимает. Тронул его сильнее.

— Мы с вами пойдем. В село. Уже недалеко. Вставайте, вставайте!

На слово "вставайте" командир широко открыл глаза.

— Болит, Миша, ни двигай! Я бы сказал тебе, как болит, но не умею, и течет, не перестает течь, ты не знаешь ничего... А там мокро, полно крови. Мама твоя ничего не знает... Я труп понесу на тот свет. Я не хочу. Ты сам иди!.. Иди, Миша... Ко мне придет река, я напьюсь и стану здоровым.

— Друг командир, не говорите так! Вы должны встать, — и Миша с отчаянием начал тянуть командира за рукава.

Командир беспомощно защищался, шипел и кривился от боли, а то снова странно улыбался.

— Друг командир, хоть убейте меня, а я не отступлю! — закричал Миша и наконец бросился на грудь командира с громким рыданием.

Через минуту командир посмотрел удивленно.

— Что случилось? — прошептал как-то иначе.

— Друг командир, надо идти, вставайте!

— Я не могу.

И потихоньку, разумно начал обдумывать положение. В итоге они пошли-таки. Собственно, нельзя сказать, что пошли. Они тащились, почти ползли. Мальчишка едва держался на своих опухших ногах, да одна только тяжесть оружия, его и командира, была для него непосильным грузом. Одеялом, котомкой и непромокаемым плащом нагрузил Бровка, но это мало помогало. Главным грузом был раненый командир, которому все геройские усилия воли не могли заменить сил и здоровья. Он стиснул зубы и тащил, тащил свое тело. Казалось, он уже не в силах соревноваться со смертью. Каждый шаг был такой мукой, что единственным желанием было лечь и в конце концов отдохнуть, не чувствовать ничего, не мучиться так страшно. Только Михайликовы блестящие глаза, устремленные на него умоляюще, с любовью, с выражением твердого приказа, смущали его. Шел, садился, спотыкался, цеплялся за стволы и ветви и лез, а когда уже катился в бездну без сил, тогда появлялась маленькая горячая ладонь и тянула его — тянула в жизни, в борьбу.

Но и Михайликовы силы исчерпывались.

В глубоком овраге, который пересекал их путь, парень, поднимая командира, упал, сам повалился на его тело. От усталости и боли уже не мог подняться. Его опухшие ноги сделались тяжелыми, и на глаза падал какой-то сладкий сон.

Миша не знает, как долго он лежал.

Где-то недалеко забрехал собака, в отдалении отозвался второй, третий. Миша вздрогнул и улыбнулся. Неужели село?

— Село, деревня... — шептал и дергал командира за одежды.

Но командира это совсем не интересовало. Он был безучастен, без сознания. Миша взял его под руки и поволок. Полз на руках и ногах, останавливался, снова полз и влек большое безвольное тело, как влечет маленькая муравей куда большую от него былинку на строительство своего дома.

Черный туман, пеленающий все вокруг, медленно серел. В селе пели петухи. За излучиной дороги виднелись дома...

У тетки Докии что-то слегка царапнулось в окно. Светало, и тетка уже не спала, она стояла посреди комнаты и вполголоса молилась, часто крестясь и слегка кланяясь.

"Может солдаты уходят из засады?" — мелькнуло у нее в голове.

— Кто там? — спросила, не подходя к окну.

— Свои... Пустите, пустите, тетя...

— А ты чей будешь? — начала тетка Докия, взглянув в окно, и не кончила. — Свят, а это что?