Милицейские были - страница 12

— Кто ж его знает, может, и так, — неопределенно ответил председатель.

— Как это кто? Мы с вами и должны знать. Помните, у Маркса есть такие слова: «Со времен Каина мир не удалось ни переделать, ни устрашить наказанием». Воспитывать надо…

…В доме пахло жареным салом и печеным хлебом. В передней комнатке у плитки хлопотала женщина. На приветствия она не ответила и даже не посмотрела на вошедших. Приглашая гостей в другую комнату, председатель сказал:

— Чем кормить будешь, Андреевна?

— Подам что бог послал.

На продолговатом небольшом столике, накрытом белой скатертью, уже стояла тарелка с огурцами. В центре стола возвышалась горка нарезанного белого хлеба с румяной коркой. Подставляя стулья к столу, председатель сказал:

— Один живу. Жена уехала в город навестить сына, он живет там. Соседка выручила, попросил приготовить ужин.

В комнату вошла пожилая худая женщина. Она внесла сковородку с яичницей.

— Ешьте, пока горячая.

— И вы с нами, пожалуйства, — сказал Цибуля.

— Благодарствую! — Женщина окинула взглядом Цибулю. На ее морщинистом лице задергалась жилка. В строгом взгляде глубоко ввалившихся бесцветных глаз Цибуля заметил что-то тоскливое и печальное. «Недовольна гостями или горе какое?» — невольно промелькнула в голове мысль. Когда женщина вышла, Цибуля спросил:

— Андреевна, наверное, чем-то расстроена?

— Неприятности семейные, сына засудили, — ответил председатель.

— Осудили сына? За что же?

— Воровство. В культмаге баян украл, — ответил председатель.

— Не виновен он, слышишь, Дмитрий! Не виновен, нечего тебе напраслину возводить, — заговорила женщина. Она показалась в дверях и снова спряталась.

Все переглянулись, заработали вилками. Председатель вытер губы, откусил огурец, сказал:

— Кто его знает, может, и не виновен?

— Я-то знаю, что виновен. Он в своем дворе даже мелочь растерял и накладную на товары, что в культмаге прихватил, — пояснил участковый, озираясь на дверь соседней комнаты, где слышалось недовольное ворчание.

Цибуля посмотрел на участкового, спросил:

— Парня осудили, а баян так и не нашли?

— У него, кроме баяна, были грехи.

Участковый склонился над тарелкой, не поднимая глаз.

Андреевна, сквозь дверь слышавшая разговор, вернулась в комнату, остановилась за спиной участкового, тронула рукой погон на его плече:

— Правильно говоришь, Федотыч, не святой мой сын. Залез через окно в школу, взял малокалиберку, петуха подбил, и в колхозной конторе чернильницу утащил, это тоже было. А у Митрича вон яблоню обнес дочиста. Правильно и то, когда Манька рыжая не захотела с ним в клубе танцевать, сорвал с ее головы косынку. Что было, то было. А зачем же пришили хлопцу то, чего не было? Когда обворовали культмаг, сын-то мой дома был. Это же я знаю, и никакого баяна у него отродясь не имелось…

Цибуля решительно сказал участковому:

— С парнишкой надо разобраться.

…Цибуля зашел в кабинет следователя, когда обвиняемый, уличенный доказательствами, полностью сознался и давал подробные объяснения на все вопросы.

Лейтенант Романенко сидел за столом, склонясь над листом бумаги, и записывал показания арестованного. Длинные светлые волосы падали ему на глаза, и он время от времени отбрасывал их рукой. На его молодом лице застыли и досада, и удивление. Перед ним на стуле посреди комнаты сидел худой паренек с острыми плечами и потухшими, ввалившимися глазами.

Романенко полгода как направлен на работу в милицию комсомольскими органами. После курсов первоначальной подготовки он стал специализироваться на работе в уголовном розыске. Это было его первое серьезное дело. Увидев Цибулю, он поднялся, чтобы доложить, но полковник сказал:

— Продолжайте. — И сел в углу, попыхивая сигаретой.

Так и просидел он молча более двух часов, пока Романенко не закончил допрос. В сущности, это был не допрос. Преступник рассказывал, а его слушали…

— Мне двадцать три. Из них около семи лет находился в заключении, шесть раз судим. Три раза бежал и лишь один раз освобождался по отбытию срока.

— А как впервые попал на скамью подсудимых?

— Первый раз еще подростком за кражу. Сначала воровал из киосков, затем полез и в магазины. Обворовывал и квартиры. Меня судили, содержали в детских исправитель-пых колониях. А когда освобождался, снова воровал. Бывало, что и бежал. Меня задерживали, добавляли срок. И уже и четвертый раз осудили на десять лет лишения свободы в лагерях строгого режима. Пытался снова бежать. Совершил покушение на конвоира, выхватил у него пистолет. На суде прокурор потребовал расстрела. Но, поверьте, в двадцать один год умереть очень тяжело, умереть по приговору, ожидать, что вот-вот за тобой придут… Жутко, невыносимо жутко! Но даже в те минуты я до конца не осознал всей своей вины, всего своего нелепого прошлого. Мне казалось: что суждено, того не избежать, а раз так, то и нечего хныкать. Жизнь свою ни в грош не ставил, ибо знал, что рано или поздно мне все равно не избежать сурового наказания… Но суд отнесся ко мне более человечно, чем я сам к себе, ко мне применили ввиду моей молодости смягчающие статьи и приговорили к пятнадцати годам лишения свободы особого режима, десять из которых отбывать в тюрьме.