Mille regrets - страница 11
Окна, переплетенные клетками, были открыты, большой камин загорожен деревянным экраном, во избежание сквозняков. Со сводчатого потолка, расписанного смешными и непонятными фигурами, свисали люстры, похожие на кружево из бронзовых нитей. Вдоль всей комнаты стояли сундуки, разрисованные испанскими балаганными сценками. Позже я узнал, что это были подарки принцев крови, которым он служил. На стенах – опять эти странные окошки с нашими двойниками – то, что Эделина назвала зеркалами. На высоких подставках, похожих на аналои, лежали большие раскрытые прямоугольники, испещренные таинственными значками, черными и красными, на белом фоне.
Жоскен подвел меня к одному из этих предметов. Он взял мою руку и тихонько погладил ею пергамент. Я был зачарован этими прямоугольными штуками, в которых прятались еще другие, потоньше, и на каждой были нарисованы странные знаки вокруг маленьких картинок. Я узнал на них Иисуса и Богородицу, а вот цветок фиалки, а там распятие, потом осы, а еще дальше – Воскресение с маленькими бесенятами вокруг.
«Что это?»
«Книга, разве ты их никогда не видел? Но какой же я болван, разумеется, не видел. Ты так прилично выглядишь, что я почти уже забыл, откуда тебя вытащил. Ну ладно, подойди ко мне и расскажи немного о себе…».
Я ему поведал все мои несчастья. При упоминании о песенке «Fortuna desperata» в его глазах блеснула искра. Он пожелал, чтобы я спел ее. И я исполнил это со всем возможным старанием.
Fortuna desperata
Iniqua e maledetta
Inimica e crudele,
Amara piu che fele,
Fortuna desperata…[13]
Должен признаться, я никогда не понимал того, что пою, кроме, пожалуй, первых слов, немного напоминавших мне пикардское наречие – язык моего селения. Жоскен научил меня правильно произносить слова этой песни, сказал, что они итальянские и что это язык страны, с которой он познакомился очень давно и был там увенчан лаврами. Он рассказал мне о Миланском соборе, о его истории, о мессах, которые слагались и исполнялись для сеньоров Сфорца, назвав их «поселянами знатного происхождения». Когда я упомянул о приоре церкви Святого Варфоломея, он мне поведал, что и у богатой знати встречаются эти печальные свойства, приведя в пример необычайную жадность Гераклия д’Эсте. Жоскену даже пришлось поднять его на смех в мессе, чтобы напомнить о множестве опусов, сочиненных по заказу этого князя, но так и не оплаченных им.
Как, черт возьми, это можно сделать – высмеять в мессе? Я пришел, как вы можете догадаться, в совершеннейший восторг от всего, что говорил мне этот человек. Ему было, по его словам, около семидесяти лет, хотя точного года своего рождения он не знал.
«Этим мы с тобой похожи, дитя мое. Наше скромное рождение не вписано в анналы истории. Только имена знатных попадают в книги, которые ты здесь видишь. Такие как мы могут рассчитывать лишь на свою память, порою слабую, о предках, если они не были отняты у нас слишком рано войной и чумой, или на крепость своих зубов, если нам удалось их сохранить! И если однажды мы увидим наши имена на этих страницах, это будет знаком великой славы, честно заслуженной нами! Быть может, такое случится и с тобой?»
Он надолго умолк, мечтательно глядя на огонь свечи. Потом обернулся ко мне, и я опять встретился с его зелеными глазами:
«Знаешь, я думаю, что Фортуна не для того оставила тебя на обочине дороги, чтобы ничего хорошего ты уже не дождался. Сегодня вечером я напишу твое имя. Смотри!»
Он схватил перо, раскрыл тетрадь с белыми страницами и наверху первой из них начертал: Николас Гомбер.
«Завтра же я научу тебя писать твое имя и, вместе с этим, множеству других вещей! Возьми эту тетрадь и береги ее. Она будет твоей первой книгой, предназначенной только для тебя и принадлежащей только тебе!»
Жоскен нежно поцеловал меня в лоб и, с увлажненными глазами, благословил.
Воскресив в памяти свое прошлое, певчий погружается в молчание. Его глаза блестят от подступивших слез, но Содимо, это упорное насекомое, разрушает чары воспоминаний, за которыми внимательно следит каждый на притихшей галере.
– Да оставь ты свои книги и лучше расскажи нам о своих яйцах, моя пухлая курочка! Николь ты или Николас, черт один, говори же, как тебя ободрали!