Милюков - страница 12
Вместе с тем начали проявляться рассудочность, стремление найти некий неопасный выход из сложного положения. Конечно, это были еще детские заботы и волнения, но в них уже проявлялись некоторые будущие черты политического мышления и действия.
Уже на первом году обучения произошел показательный случай. Павел, дежуривший по классу, заметил, что его младший брат уж больно расшалился. Попытки урезонить Алексея не дали результата. Опасаясь, что брат совершит что-то из ряда вон выходящее и навлечет на себя серьезное наказание, Павел доложил о его поведении классному надзирателю. Тот даже немного опешил, но нестрого наказал шалуна — поставил к стене класса. «Я почувствовал себя ужасно скверно, — вспоминал Милюков. — Класс разделился: одни товарищи меня порицали, другие хвалили, а я не знал, куда деваться от похвал и порицаний. Этот моральный конфликт и до сих пор выплывает у меня в памяти из ряда забытых событий»>{43}.
Любопытно, что он ни слова не пишет о реакции брата на его «предательство». Можно лишь предположить, что экспансивный Алексей долго не мог его простить. Вообще же складывается впечатление, что после естественной близости ранних лет жизни отношения между братьями стали охладевать. Этому явно способствовало и то, что родители вскоре перевели Алексея, не укладывавшегося в рамки гимназического регламента, в созданное в 1868 году Московское императорское техническое училище, дававшее ремесленную профессию и позволявшее по окончании шести классов еще три года продолжать образование в области инженерного дела.
Склонность к поискам средней, примирительной линии, нежелание бунтовать проявлялись у Павла и во многих других случаях. Как-то директор гимназии увидел его на улице за совершенно невинным занятием, которое показалось педагогическому самодуру неприличным: подросток взрывал хлопушки. Директор приказал нарушителю порядка на следующий день явиться к нему в кабинет. Не понимая, что плохого он сделал, Павел рассказал о происшедшем родителям. Вместо того чтобы взять сына под защиту, мать распорядилась, чтобы он написал на имя директора обширное заявление с извинениями, да еще и в стихах (ей было известно, что сын пытался сочинять какие-то вирши).
Павел не взбунтовался и даже не попытался оправдаться, а послушно выполнил материнскую волю — правда, стихотворное извинение оказалось написано корявым слогом. В заявлении даже было сказано: «Буду я вперед ходить без покупок глупых».
На другой день мать пошла в гимназию вместе с сыном. Величественный директор был снисходителен, и дело ограничилось нетяжелым наказанием — Павла на несколько часов оставили в пустом классе. Милюков долго вспоминал этот случай со «стыдом и горечью» — но не за устройство фейерверка, а за то, что столь позорно, под материнскую диктовку, спасовал перед директором>{44}.
Постепенно зарождалось критическое отношение к религии и даже к власти. Оно не было значительным, и сам Милюков, казалось, не придавал ему особого значения. Но постепенно складывалось некое внутреннее чувство — скорее не отрицания, а равнодушия. Когда его первый раз вели на исповедь, предварительно строго предупредив, что он должен покаяться священнику во всех грехах, он отнесся к этому до предела серьезно, стал вспоминать всё недостойное, что было им сделано. Но едва он начал исповедь, батюшка прервал его, накрыл епитрахилью и отпустил грехи — необходимо было побыстрее завершить обряд, поскольку своей очереди ожидали еще многие прихожане. В первый раз Павел счел свое разочарование случайным, но когда подобное стало повторяться вновь и вновь, он понял, что исповедь — лишь формальная процедура, ожидание «таинства» сменилось равнодушием, хотя он на всю жизнь сохранил уважение к Церкви, ее атрибутам, художественным и историческим ценностям.
Однако скептическое отношение к духовенству, возникшее в подростковом возрасте, с годами только крепло. Сам он полагал, что это отчуждение связано не только с собственным опытом, когда батюшка лицемерно отпустил грехи, не выслушав исповедь. Подобное отношение к Церкви было присуще и его родителям. Он не помнил, чтобы в доме была Библия. Священное Писание оставалось неизвестным ему до гимназического возраста, когда надо было приступить к изучению Закона Божьего в качестве учебной дисциплины: «Проявления домашней религиозности не шли дальше обязательного минимума»