Мина - страница 5
Солдаты уложили Вострецова в большой зеленой палатке батальонного медпункта. Лицо раненого заострилось, окаменело. Время от времени он с усилием открывал глаза, темные веки при этом дергались. Товарищи молча топтались вокруг.
Миша вошел в палатку, стремительно откинув полог. Палатка вздрогнула, будто от испуга. Марля, прикрывавшая окно, взметнулась белым крылом, словно хотела вырваться из этого страшного места…
— А ну, марш отсюда! — с ходу скомандовал Миша. — Ты тоже уходи, — кивнул он суетившемуся у печки санитару. — На руки только полей.
Сержант широким жестом подтвердил приказание Миши, и солдаты один за другим вынырнули из палатки. Бердюгин отошел к выходу и остался. Тщательно мывший руки Миша обернулся:
— Давай, давай!
В палатке стало пусто и, как показалось Мише, холодней. Он приготовил шприц с противостолбнячной жидкостью, подошел к выходу. Высунув голову наружу, крикнул:
— Воздух! Давайте-ка топайте в укрытие!
Подождав, пока солдаты отошли подальше, задернул за собой вход. Остановившись над Вострецовым с поднятым в руке шприцем, подмигнул раненому:
— Ты, дядя, только не рыпайся. Понял?
— Понял, — хрипло ответил Вострецов. — Попить бы…
— Обожди. Жидкость против столбняка введем.
Когда игла вошла под кожу, Вострецов весь напрягся, но не дернулся, лежал тихо. Только глаза зажмурил. А Миша между тем приговаривал:
— Вот и порядок… Йодом его, йодом… Не больно ведь?
Вострецов молчал. Его знобило, очень хотелось пить. Рука совсем онемела. Хотелось пошевелить пальцами, и было боязно. В конце концов он все же шевельнул ими. Ему казалось, что раз пальцы шевелятся, то ранение не такое уж серьезное.
Миша налил было воды в железную кружку, сделанную из американской консервной банки с нарисованной на ней бычьей головой. Потом с досадой выплеснул воду в угол и исчез. Вскоре появился снова, бережно неся кружку в согнутой руке.
— Испей-ка, солдатик, — склонился он над Вострецовым. — Тебе полезно. Витамин «ш»!
Вострецов смотрел на него устало и непонимающе.
Миша заботливо приподнял голову раненого и поднес кружку к его губам. Вострецов сделал два-три судорожных глотка, скривился и отвернулся.
— Порядок! — приговаривал Миша, марлевой салфеткой вытирая раненому подбородок. — Теперь и ехать можно!
Секунду подумав, он лихо, запрокинув голову, допил из кружки остатки спирта, заспешил к выходу. И тут же раздался радостный крик:
— Ерофеич! Чего ты чешешься?! Давай подводу!
Вынесли Вострецова на плащ-палатке и уложили на розвальни всё те же четверо: Бердюгин, Рыбченко, Насибуллин и Абросимов. Попрощались, вразнобой желая скорой поправки. Бердюгин вытащил из кармана кисет с махоркой и положил его Ивану на живот.
Ездовой Ерофеич, взяв лошадь под уздцы, спросил Мишу Реутова:
— А вы поедете, товарищ военфельдшер? Вроде собирались…
— Нет, — отрезал Миша. — Некогда сейчас.
От веселого соснового перелеска, в котором стояла палатка санвзвода, до темного леса, где размещалась санрота, дорога шла полем. Она не торопясь взбиралась на гребень бугра, лениво изгибаясь, бежала вниз и, суетливо петляя, скрывалась в кустах, росших на опушке. Поле лежало большое, белое, еще не тронутое солнцем. Только темная лента дороги, кое-где расцвеченная оранжевыми пятнами застывшей лошадиной мочи, перечеркивала эту белизну.
По дороге медленно, очень медленно, вышагивала, грустно поматывая головой, высокая черная лошадь, запряженная в сани. На санях лежал Вострецов, а лошадь вел под уздцы ездовой Ерофеич.
Его грязный полушубок, сильно перехваченный в поясе, книзу расходился широким колоколом. В лад шагам этот колокол ходил из стороны в сторону. Уши шапки Ерофеич поднял, но не связал, и они болтались по-щенячьи.
Когда сани встряхивало или заносило на раскате, Ерофеич оглядывался. Военфельдшер наказал ему везти раненого осторожно, предупредив, что иначе «он взорвется». Всяких раненых возил Ерофеич, случалось, что и умирали они в дороге, у него на глазах. Но такого еще не бывало. Может быть, поэтому он оглядывался больше из любопытства, чем со страху.
Несмотря на свои пятьдесят лет, Ерофеич был подвижным, жилистым мужиком. Только походка выдавала возраст — ходил он тяжело, на каждом шагу чуть приседал на кривых ногах.