Минус шесть - страница 7

— Гм! — и наклонился к Хухрину. — Когда?

Он выслушал все подробности, каждое слово разгрыз, как орех, — слова были пустые, и он выплюнул шелуху. Фишбейн верил, что большевики уйдут так же внезапно, как пришли. Но как довериться этому штабс-капитану? Недавно он шел за Николая, потом за Керенского, теперь за Фишбейна, и один бог знает, за кого он пойдет завтра. Фишбейн помнил, как Хухрин дежурил по ночам с дамами, смеялся с ними над его Цилечкой, и сам удивлялся себе: зачем он назначил природного ловеласа управляющим? Ведь у Фишбейна порядочный дом, а не персидский гарем. Он хотел обругать Хухрина, но побоялся: такой фрукт даст ему в морду, да еще на дуэль вызовет. Разве Фишбейн учился стрелять или фехтовать? Он еще раз протянул Хухрину раскрытый портсигар, штабс-капитан взял папиросу и стал обминать ее пальцами.

— Вы напоминаете мне Милюкова! Вы — замечательный политик! — похвалил Фишбейн штабс-капитана и хлопнул его по коленке. Я бы сказал: вашими устами да мед пить!

— Рад стараться, Арон Соломонович! — откликнулся Хухрин и тоже похлопал собеседника по коленке, как лошадь по шее. Фишбейну стало больно, но он улыбнулся.

Он, вообще, улыбался чаще, чем раньше, но сердце его билось тревожно: ему не выдавали из сейфа вещи, процентные бумаги и покупательские векселя. Он заходил с парадного хода, стучался с черного — ни гу-гу! Старые приятели пожимали плечами, новые, — кто знает, что сказали бы эти люди в кожаных куртках? Не из-за них же пропадать Фишбейну! И он отправил своего разведчика в банк.

Рэб Залман — старый шамес зарядьевской синагоги, он же — немного комиссионер, он же — немного сват… Что ни делает еврей, когда у него жена и пятеро детей? Каждый день рэб Залман приходил к Фишбейну, снимал в передней рыжий котелок и пальто, на котором были заплаты и не было ни одной пуговицы. Он шел на цыпочках по коридору, на ходу расчесывая бороду и стряхивая перхоть с бортов лоснящегося сюртука. Рэб Залман сгибал указательный палец, почтительно стучал в дверь кабинета и, услыхав отклик, протискивался туда боком. Он садился в кресло, справлялся о здоровьи хозяина, его жены, сына и рассказывал о своих мытарствах. Эти рассказы Фишбейн слушал до февраля; шамес навещал его вдвоем, втроем: то с посредником, то с нужным человеком, то с желающими купить вахромеевский дом. Фишбейн не обладал ангельским терпением и прямо сказал рэб Залману, что не намерен зря сорить деньгами. На другой день шамес принес вещи из сейфа. Цецилия надела старинные жемчужные подвески, заглянула в зеркало и расцеловала рэб Залмана. Он вынул записную книжку, перевел караты бриллиантов на золото, золото на николаевки, николаевки на керенки и высчитал свой куртаж.

— Слава богу, у вас перед пасхой будут деньги! — сказал Фишбейн, поторговавшись и отсчитывая деньги шамесу.

— Долгов у меня больше, чем денег, — возразил ему рэб Залман, пряча керенки в карман, — а денег у меня столько, сколько у нашего раввина свиней.

Получив вещи из сейфа, Фишбейн почувствовал себя на советской земле так же хорошо, как на романовской. В его квартире было пять комнат, комнаты были обставлены красивой мебелью: в спальне — красное дерево, в Додиной комнате — ореховое, в столовой — карельская береза, в кабинете — дуб, в гостиной — стиль ампир. На стенах в массивных золоченых рамах висели картины — большей частью копии с популярных картин, висели полки и полочки с фарфоровыми и бронзовыми вещицами. Среди вещиц была серебряная статуэтка богини Дианы, нагота которой приводила Цецилию в исступление, а Фишбейна в восторг. Он нередко отвинчивал голову, руки и ноги богини, мыл их и чистил мелом. В каждой комнате были свои гардины и занавески, была своя арматура: тюльпаны, люстры и ампли. В столовой стоял безрупорный граммофон, в кабинете — аквариум с золотыми рыбками, и в гостиной — рояль Генриха Циммермана. По заведенному порядку все это чистили, мыли и вытирали. Еженедельно полотеры вытряхивали ковры и коврики, наставляли баррикады из мебели и танцовали на одной ноге.

Жить да поживать Фишбейну, наслаждаться квартирой, мебелью и женой. Но объявили призыв Додиного года, и жизнь Фишбейна запрыгала, как телега по булыжникам. Куда только не водил и Не возил он своего сына? Он счет потерял и людям и деньгам. Он заставил бегать по городу рэб Залмана, и шамес показывал чудеса скорости и настойчивости. Фишбейн умолял Лаврова, как друга и отца, помочь горю; но у Лаврова была своя забота: он сам не мог пристроить мобилизованного Петьку. А Хухрин? Штабс-капитан заявил, что теперь все шпана на шпане, шляпа на шляпе, и не ему, офицеру старой армии, разговаривать с ними. Как же от всего этого не притти в отчаяние? Цецилия выплакала все глаза, Фишбейн бил себя в грудь: он не хотел отдать единственного сына и пошел бы за Додю к чорту на рога! Он гладил сына по голове и даже слушал его стихи. Время тянулось, как материя, которую перемеривают аршином, и наступали последние сроки. Чем бы это кончилось, если бы Фишбейн не заглянул в свою записную книжку?