Минус шесть - страница 9
— Кто эти язычники? — спросил Фишбейн, остановив на полпути вилку с куском телятины. — Я, он, вы, мы — язычники?
Гости встревожились. Додя раскрыл рот. Цецилия закричала:
— Кушайте, кушайте, господа!
— Язычники? — повторил рэб Залман и расчесал пальцами бороду, в которой, как птички в силке, бились крошки. — А разве господин Фишбейн таки побежден?
Фишбейн улыбнулся. Константин Константинович похлопал шамеса по плечу, Цецилия положила ему полную тарелку комлота…
Бога благодарили лениво. Никто не пил заключительного бокала, и Додя отворил дверь пророку Илие. Вошла с черным подносом Луша — собирать со стола посуду. Старуха смутила гостей и сконфузилась сама. Фишбейн встал из-за стола, за ним поднялись гости и окружили столик, где стояли вазы с фруктами, конфектами и орехами. Захмелевший рэб Залман встал по средине столовой и, притоптовыя ногой, запел:
Фишбейн тоже пел и радовался:
— Чем отличается сегодняшняя ночь от прочих ночей? У меня сытный ужин, богатые гости и хорошие дела. Завтра я получу задаток за вахромеевский дом, на-днях открою магазин, а в магазине товар повысился втрое. Что из того, что советские деньги упали? Кто мне велел их держать? Золото существует при всякой власти, золото не падает, а подымается в цене. Если я не захочу золота — есть доллары и фунты, — мало ли что есть на белом свете!
От мацы у Фишбейна всегда начинались колики. От них он спасался боржомом, венским питьем или теплой клизмой. Фишбейн сейчас с удовольствием выпил бы боржому, — только боялся попросить: была одна бутылка, а захотели бы все. Он решил выпить чаю. Только не знал с чем: с вареньем из чернослива, медом с редькой или с маковками?
Рэб Залман устал петь, говорить, есть, он еле держался на ногах, и Додя пошел его провожать. Город дышал апрельским теплом, на улицах разъезжали патрули; бабы, окунув кисть в вёдро с клейстером, шлепали кистью по стене и клеили декреты. Еще одетые в полушубок и валенки ночные сторожа читали новый закон и, толкуя о нем, спорили с извозчиками. На ходу дремавшие люди поднимали воротники пальто, кутались с головой в теплые платки и спешили стать в очереди. Около очередей сновали женщины, предлагая горячие пирожки и манную кашу.
— Довид бэн Аарон! — сказал рэб Залман, стоя перед дверью своей квартиры. — Придет время — это верно, как я еврей! — когда рэб Залман разбогатеет, и его жена и дети будут жить в лучшем бель-этаже! — и он поцеловал Додю мокрыми губами в щеку.
— Я тоже хочу быть богатым! — признался Додя и вытер щеку платком.
Рэб Залман постучал в дверь.
— У евреев есть хорошая пословица, — ответил он, — проживи семь лет свиньей, станешь богатым человеком!
Додя медленно дошел до дому. Вахромеевский дом еще спал. Василий подметал двор, пыль кубарем катилась по асфальту, фокстерьер гонялся за ней, прыгал и лаял. Додя пошел в сад и сел на окрашенную в желтый цвет скамейку. Тополя полуоткрывали зеленые рты; греясь на солнце, голуби ворковали на подоконниках и чистили крылышки. Додя смотрел на окна, одно из них было открыто, ветер играл занавеской и выдувал ее наружу. Додя захотел, чтобы красивая девушка отдернула занавеску и выглянула из окна. Она, полусонная, стояла бы в прозрачной сорочке, с голыми плечами и руками…
Додя вздохнул и подумал, что это случается только в романах.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Константин Константинович Бочаров дал совет и удостоверение: Додя должен был заболеть аппендицитом и лечь на операцию. Фишбейн заплатил за совет, Додя заболел, и до операции больного перевезли на подмосковную дачу. Террасу обили полосатой парусиной, на тумбы поставили горшки с глициниями, в клумбы посадили анютины глазки, резеду и табак. Цецилия со своим оруженосцем, Лушей, путешествовала по лавкам и палаткам, солила огурцы, ставила квасы и варила варенье.
Фишбейну казалось, что Москва лежит не за двадцать верст, а за добрую тысячу. Пробуя розовую пенку с клубничного варенья, он не предполагал, что столица дважды надевала траур: в первый раз по неповторимому, величественному в своих диагнозах и ошибках Плеханову; во-второй раз по великолепному народному трибуну Володарскому. Фишбейн не предполагал, что московский рык: «Война войне!» раздался на другом конце земного шара, — в Милане, в Турине, — что на берлинских улицах тысячи рук несут плакаты и знамена, угрожая одноглавому орлу Гогенцоллернов…