Минута истории - страница 20

Юлия повернулась и ушла от него, подавленная.

Добравшись до угла, она вынуждена была присесть на каменное крыльцо у магазина Черепенниковых, так как силы изменили ей.

В этот день она вернулась домой поздно, ничего не узнав, и на другой день направилась в училище.

Здесь все еще носило на себе следы баталии, хотя со времени восстания прошло около трех недель. У ворот стоял солдат-часовой с кумачовым лоскутом на папахе. Он сказал ей, что убитых было много, «что эхтих, то и тех», и посоветовал ей походить по лазаретам: может, где и отыщется. «Говорят, будто в газетах было много объявлено об убитых», — сказал он также.

Юлия стала отыскивать газеты. Со сжавшимся сердцем читала она объявления в траурных рамках, боясь каждую минуту наткнуться на знакомое имя. Но судьба все еще щадила ее.

В Петропавловской крепости, куда Юлия поехала затем, ее охотно провели в группу арестованных юнкеров, и нашелся один юнкер из Павловского училища, который сказал уверенно, что видел Ярославцева во дворе, когда все уже было кончено и матросы строили арестованных в колонны.

— Их, скорее всего, отвезли в Кронштадт, — сказал он.

Но другие юнкера говорили, что убитых было много и что не все трупы можно было опознать. И возникшая было надежда вновь была поколеблена.

Вернувшись в полном смятении в Смольный, Юлия заметила необычайное оживление в вестибюле около комнаты коменданта. Тут толпилось много людей из охраны, в воздухе стоял запах пороховой гари.

Расталкивая собравшихся, в комнату прошел комендант. До Юлии донеслись слова «студент», «покушение».

В это время послышался чей-то возглас:

— Разойдись! Разойдись! Чего столпились?

Толпа отхлынула от дверей, и Юлия с изумлением и страхом увидела Ярославцева. Он выходил из комендатуры в сопровождении двух красногвардейцев с воронеными штыками на винтовках.

Ярославцев был в студенческой шинели, без шапки, и она даже в первое мгновение не узнала его, таким он показался ей осунувшимся и потускневшим.

Юлия вскрикнула и бросилась к Ярославцеву. Ее удержали.

Ярославцев взглянул на нее, и в мутном придавленном его взгляде не отразилось никакого порыва. Его подтолкнули сзади, и он пошел, наклонив голову, безучастный ко всему вокруг.

Юлия еле добралась до своей комнаты. Болезнь ее возобновилась с новой силой.

Дней через десять комиссар А. Г. Шлихтер, один из близких Ленину людей, был вызван Лениным в его кабинет. Ленин углубленно работал и даже не сразу заметил вошедшего к нему комиссара, который тихо приблизился к столу.

— Который теперь час, Александр Григорьевич? — спросил Ильич.

— Уже давно ночь, скоро два, — сказал Шлихтер, садясь к столу.

— Когда работаешь, время летит совсем незаметно, — сказал Ленин, отрываясь от своих бумаг и устало потягиваясь. — Я вот что хотел спросить у вас. Дней десять назад тут был задержан молодой человек, юнкер в студенческой шинели. Ну что он? Как? Вы, кажется, говорили с ним?

— Да, несколько раз. Он откровенно признался, что пришел тогда убить вас. Он вполне понимает свою тяжелую вину перед революцией и сознает, что заслуживает смерти. Хотя, конечно, в его годы особенно тяжела эта мысль…

— Это убежденный наш враг? — спросил Ленин.

Комиссар задумался.

— Видите ли, — сказал он наконец, — все объясняется тем, что этот юноша долгое время находился под влиянием своей среды. Ведь он совсем еще молод, ему неполных девятнадцать лет, и он только теперь начал прозревать.

— Я его помню, — сказал Ленин. — Когда он пришел ко мне, то очень волновался и был бледен. Я, признаться, подумал, не голодает ли он. Предложил пособие, работу. Он как-то странно взглянул на меня и вышел, почти выбежал. Мне и в голову не могло прийти, что тут что-то неладное… Что же он хочет?

— Жить заново, для революции, понять всю ее правоту.

Ленин, прищурившись, посмотрел на комиссара.

— А вы сами что думаете об этом?

— Я уверен в его безусловной искренности, — сказал Шлихтер. — И в то же время тяжесть его вины слишком велика. Он достоин смерти.

Ленин ответил не сразу.

— Вы в этом убеждены? Ведь если человек совсем молод и если очевидно, что он ничего еще не понял в нашей революции, — да и не мог понять, ибо ему мешала среда, — то теперь, когда он хочет во всем разобраться, разве нельзя дать ему эту возможность? Вы же сами говорите, что нет никаких сомнений в его искренности.