Минута жизни - страница 10
Когда пошли дожди и под ногами захлюпала вязкая коричневая каша, кто-то нащупал под глиной затоптанную узкоколейку. Под рельсами лежали деревянные шпалы.
Небывало большие костры горели в ту ночь в лагере. Впервые люди не наседали друг на друга, впервые сидели у огня тихо, с наслаждением.
Николай снял ботинки и грел застуженные ноги.
— И песен-то нету у нас к нашему положению, — сказал сонный человечек, худыми руками поглаживая колени.
— Звезда, глядите-ко…
— Кто-то ещё преставился…
— А может, споём, хлопцы?
— Давай тихонько, про танкистов…
— Спят, не проснутся наши танкисты под Луцком…
Старшой медленно, по-хозяйски ладит огонь. С шорохом взмывают искры, сжигая вокруг себя темноту.
Кто запел — нельзя понять сразу. Голос густой, шёл из глубока, на конец строчки воздуха не хватало, и человек не допевал её, судорожно проглатывал.
Сидевшие перед Николаем друзья-связисты, как по команде, вскинули головы, подхватили:
Дружно выдержали остановку, никто не влез, никто не запоздал. Повтор пели уже все, сидевшие у огня.
Николай не помнил: слыхал ли он эту песню раньше, вроде бы слыхал. Он пел, схватывая на лету слова. Пел, не ощущая себя — будто нет его, нет тела, а есть одна только вылетающая из сердца песня…
Потом его ударили слова, жалостью к самому себе пронзили всё его измученное тело:
И увидел Николай ромашковый луг, услышал, как гудит земля. Он рвёт ромашки, утопая по пояс в цепкой траве. Куда ни глянь — желтоцвет, над ним лиловыми пиками не колыхнётся иван-чай. И это уже не луг, а Белый остров, Заонежье… А ромашки, как подсолнухи, большие.
Николай навзничь падает в глубокий колодец. До сознания ещё не дошло, что случилось, а он уже лежит, прижимаясь к земле.
— О-о-о-й!
Пули вскипают в огне, взметая струи искр. Несколько человек падают в костёр, а кто цел пока, уползают в ночь. Пулемёт на вышке смолк, а песня всё еще звучит, клочьями, в мозгу, с пулемётным перебивом.
И на этот раз смерть миновала Николая и Сашка.
Назавтра рано утром сформировали две рабочих команды. Во вторую попали Николай и Сашок. Проволока позади, а вокруг, куда ни глянь — поле, поле, поле. Нет перед глазами рваной простыни неба, нет обвалившихся красноватых круч карьера, нет широконогих вышек… Шесть немцев — не в счёт, шесть немцев на пятьдесят человек. Как истосковалось тело по этой широкой степи — пусть обвеет прохладный ветерок, как сладко ноют ступни, бухая по пушистой пыли!
Их пригнали на станцию, разбили на шесть отделений. Пока подавали вагоны, дали перекурить. Потом одни волокли бочки с битумом, другие — покорёженную бурую шелёвку, третьи — тюки с овечьей шерстью и свежие смердящие лошадиные шкуры. Отделение, в котором были Николай и Саня, грузило заскорузлые мешки с крахмалом. Мешок казался таким тяжёлым, что они вдвоём не могли оторвать его от пола пакгауза и, найдя неподалёку лист старой фанеры и привязав к нему верёвку, сделали волокушу. Дело пошло лучше.
— Надо обследовать склад, может, где оторвём доску. За пакгаузом развалины, а от них рукой подать до первых домов…
Николай таскал поклажу, Санька тщательно осматривал, ощупывал доски. Перелезая в вагон через дощатый пружинистый трап, Николай искал какую-нибудь скобу, шкворень, ломик. Внизу под вагоном он заметил обломок широкой рессоры. На худой конец сойдёт.
Немец внимательно следил за ним. Достав рессору, Николай принялся забивать болтающийся засов складских дверей. Немцу это понравилось.
— Ничего нет, Коля. Что будем делать?
Тогда на поиски ушёл Николай. За кучей порожних мешков, в толстой дощатой стене он нащупал несколько больших дырок от осколков. Попеременно возили мешки, попеременно расковыривали рессорой доски, а всего надо-то, чтоб голова пролезла.
— После обеда, сразу…
Отдыхая, Николай выбрал мешок почище, куском стекла пропорол дыры для головы, рук. Снял гимнастёрку, надел мешок — получилась жилетка, здорово! Через полчаса всё отделение поддело утеплители.