Миръ и мiръ - страница 2
— Сюда пожалуйте. — Захарьич распахнул дверь в спальню — широко, по старой привычке, появившейся, когда он, молодой лакей, прислуживал на званых обедах.
Хотелось запомнить всё. Зачем? — Наташа не могла ответить, но внимательно следила за тем, как священник вкладывает свечку в ладонь отца, а тот не замечает ничего вокруг. Глядела на изменившееся бледное лицо, на истончившиеся запястья. Вдыхала застоявшийся воздух, в котором уже начинал чувствоваться запах ладана.
Низкий голос священника раздавался гулко, наполнял комнату, и ему, казалось, было тесно. Слов Наташа не разбирала: от духоты и напряжения кружилась голова и в ушах стоял тонкий, точно комариный, звон. Холод поднимался от кончиков пальцев к горлу, пустота волной накрывала Наташу.
Отец дёрнулся, вытянувшись на постели, короткий не то стон, не то вздох слетел с его губ.
— Кончается, — шепнул Захарьич, и тихое слово прозвучало, словно гром.
— Не может быть! — воскликнула Наташа.
Она прекрасно понимала, что Захарьич прав. Только, может, он всё же ошибся? Может, произошло чудо?
— Всё в руце Божией, — бросил священник.
И почему-то это будничное замечание заставило её разрыдаться.
Ночью Наташе спалось худо. На сердце было тяжело, и всё не уходил холод — словно глыба льда давила на неё. Наташа лежала в темноте, смотрела в черную бесконечность, и в который раз переживала минувший день. Перед глазами стояло лицо отца — палевое, чуть восковое. Или то была луна, заглядывающая в окно?
«Разве может человек вот так взять — и просто раствориться в небытие? — думала Наташа. — Говорят про иной мир, да кто наверное о нём знает?»
И вдруг ей стало так горько, что слёзы вновь побежали из глаз. Прежней жизни не воротить, а нынешняя… Наташа вздохнула, не докончив мысли. Да и к чему вообще жить, если человека ожидает такой ужасный конец — бездна, о которой не известно решительно ничего?
Сознание путалось: усталость брала своё. Образы перемежались, изменялись, перетекали из одного в другой, пока не стали совсем чудны́ми.
Сначала виделся ей Захарьич, торгующий синей тафтой. Потом он превратился в мальчика-казачка, который служил панихиду по доктору, а потом — в саму Наташу. Большое блюдо — которое странно походило на зеркало — опустилось перед нею, и Наташа увидала грозди сочного винограда. Она ела ягоды, пока снова не превратилась в Захарьича…
Наташа проснулась под утро, когда сероватый свет заполнил комнату. Горячая, мокрая от слёз подушка напоминала о ночных страданиях. Теперь же Наташа была не то что бы спокойна — просто безразлична. Просто лежать, ничего не делать и ни о чём не думать — вот чего ей хотелось.
«Что за сон снился мне? — лениво подумала она. — Какой-то виноград, ещё какие-то глупости…» Возможно, в нём заключалась разгадка, — и Наташа взяла с прикроватного столика книжку Мартына Задеки, старую и зачитанную до дыр.
«Виноград есть — получить руку любимого», — прочла она, найдя наконец нужную страницу.
Ответа она не нашла. Сейчас было не до свадьбы, да и жених остался в Гродненской губернии.
II.
— Nathalie, ma chérie[2]! — говорила Наташе невестка спустя неделю после рокового дня. — Это просто ужасно!
Наташа не отвечала. Она тщилась не думать о смерти отца и вести себя, будто ничего не произошло. Так, верно, будет проще перенести потерю. Только каждый знакомый норовил приехать к ней с визитом — за дюжину дней, что Наташа с отцом провели в Смоленске, знакомств появилось предостаточно, да и многие старые знакомцы тоже приехали сюда, — и сказать какую-нибудь избитую фразу. «Все мы под Богом ходим», «Бог дал — Бог и взял» — все эти слова непрестанно напоминали ей о случившемся.
Тошно было слушать невестку, которая всё не замолкала — как надоедливый надтреснутый колокольчик в ямщицкой повозке.
— Ничто не может быть хуже, вы так не думаете?
— Да-да, конечно, — поспешила согласиться Наташа.
Она смотрела мимо гостьи, на картину, — кажется, изображение Юдифи с головою Олоферна, — и накручивала на палец кончик косы.
— Он не писал к вам?
— Кто?
— Votre frére[3], кто же ещё!
Наташа отнюдь не думала о брате, — по меньшей мере, последнее время. Он служил в Ахтырском полку и, должно быть, участвовал в этой войне. Он и прежде редко отправлял им письма, а когда письмо всё же приходило, в конверте обнаруживали даже не осьмушку — одну шестнадцатую бумаги. Теперь же, когда, говорят, почта задерживается, рассчитывать на какие бы то ни было известия и вовсе не приходилось.