Мир наступил не сразу - страница 3

— Вот видишь, я разделил поровну. На твою долю никто рот не разевает. И ты на чужую не надейся.

Манюшка подняла на него свои черные продолговатые глаза и грустно сказала:

— Ты, Вель, не злись. Я не виновата. У меня в животе, наверно, ужака завелась.

Велик удивленно уставился на нее.

— Что ты мелешь? Какая ужака?

— Да, вот ты не веришь, — продолжая быстро хлебать и не поднимая глаз от чашки, отозвалась Манюшка. — А это бывает. Мне Мишка наш, покойник, говорил: «Что ты, Манюшка, спишь с открытым ртом? Вот ужака заползет в тебя, тогда будешь знать». И рассказал, как один мужик заснул в лесу, а рот был открытый. Ужака взяла и заползла в него. А потом что? Они прожорливые, ужаки. Им все дай и дай. Вот она его там кусает и кусает, а он то и знай молотит… Ну, у него было что есть, это до войны еще случилось… Долго она его мучила, пока ему не посоветовали: «Ты наешься соленой селедки, а воды потом не пей, как бы ни хотелось. Ляжь и притворись, как будто ты заснул. А рядом поставь чашку с водой». Он так и сделал. Ее там после селедки-то как припекло! Спасу нет! Вот она высунула голову из его рота, глядь — чашка с водой. Выползла — и к ней. А мужик, не будь дурак, скок на ноги — и в окно. Ужака за ним, только где ж ей!

— Брехня! — отмахнулся Велик.

— Не, Вель, не брехня. Мишка-то не выдумал — от мужиков слыхал.

— Мужики тоже могут набрехать сорок бочек арестантов.

На это она не ответила. Глядя поверх Велика скорбно-задумчивыми глазами, она сказала со вздохом:

— Вот война кончится, вырасту, заработаю денег и накуплю селедки. И за один присест целый пуд съем! Сразу выскочит. А пока терпеть надо, что поделаешь. Господь терпел и нам велел… Глянь-ка, глянь! — вдруг вскрикнула Манюшка и показала ложкой на дорогу.

Там медленно двигалась группа немцев. У одних были забинтованы головы, у других руки висели на перевязи, третьи шкандыбали, опираясь на палки и костыли. Каждый держал в руке какую-нибудь посудину — котелок, миску, консервную банку.

Немцы втянулись под деревья и разбрелись между беженцами. Один приблизился к Велику с Манюшкой. Заросшее серой щетиной лицо, запавшие глаза и щеки. В одной руке он держал толстую неоструганную ольховую палку, на которую опирался при ходьбе, в другой — помятую алюминиевую миску. В дне ее торчал деревянный клинышек, затыкавший дырку. К миске были приделаны крест-накрест две дужки из жесткой проволоки.

Глядя умоляюще, немец протянул посудину и сказал слабым жалобным голосом:

— Киндер, гебен зи мир, битте… зуппе… небольшой зуппе… иссен.

Не поднимая глаз, боясь встретиться с немцем взглядом, Велик положил в миску две ложки гущи, плеснул из чугунка мучной жижки.

Вдруг вскочила на ноги Манюшка.

— Их кормить, да? Их кормить? — закричала она пронзительным, налитым слезами голосом.

Почувствовав, что она сейчас бросится на немца, Велик подскочил к ней и схватил в охапку. Немец вздрогнул от ее голоса, испуганно втянул голову в плечи, попятился, а затем повернулся и, глубоко припадая на больную ногу, затрусил прочь.

Мимо, по дороге, проходили солдат и партизан.

— В чем дело? — спросил партизан Велика и придержал немца.

— Ничего, это она так! — крикнул Велик, зажимая рот Манюшке.

Партизан повернул немца спиной к себе и дал ему пинка.

— Шляются тут, оглоеды, последнее выманивают!

Раненый, сильно наклонившись вперед — вот-вот запашет носом землю, — быстро-быстро заковылял по дороге, изо всех сил стараясь удержаться на ногах и не расплескать суп.

— За что ты его? — строго спросил солдат. — Не положено так с пленными.

Манюшка все вырывалась от Велика, а когда он отпустил ее, упала ничком на траву, закрыла лицо руками и зарыдала.

С чистого неба без передыху палило злое солнце. Встречные или обгоняющие машины обдавали обоз тучами пыли. Слышался людской кашель и фырканье лошадей. Пыль покрывала дорогу толстым бархатным слоем, босые ноги скользили в ней и обжигались.

Подвода Василя, нагруженная с верхом узлами, сумками и детьми, катилась второй. Широкозадый, грудастый военный увалень-битюг среди местных лошадок-замухрышек выглядел зажравшимся дядюшкой среди бедных племянников. Василь отдал вожжи старику беженцу, а сам шел по обочине, болтая с Великом. Сзади шлепала Манюшка. Время от времени она подбегала к подводе и лезла на нее. Тогда старик кричал: