Миракулум - страница 10

— Не кричать, — шепнул оружейник, и дождался моего кивка прежде чем убрать от губ руку. — Умница.

А я и не собиралась кричать, не дура. Это в замке я разнежилась, при такой защите ослабила бдительность и не помнила об опасностях, а ведь поначалу моей новой жизни эта же самая жизнь быстро учила меня настоящей, звериной осторожности, когда я не попалась в руки ни насильникам, ни убийцам, и при том — звериной же скрытности и терпению, когда приходилось словить залетную птицу или самой прятаться полдня не шевелясь в уголках и ямах.

Оба мы отползли сначала до валуна, потом, не смотря на надежно закрывавший нас лес, пригнувшись, добежали до лагеря. Аверс уже загасил костер, и лошади были уведены в грот. Он услышал что-то раньше меня, принял меры от дыма и от лошадиного ржания, чтобы не дать себя обнаружить, а потом пошел по моим следам.

— Нужно сейчас же обратно. В Неуке должны знать о вторжении как можно скорее. И теперь уже лошадей не жалеть, у нас нет столько времени.

Выехали мы тут же, как только собрались. Кролик остался сырым, лошади не отдохнувшими. И на темной дороге они все больше спотыкались и запинались о камни. Аверс хотел добраться только до перевала, заночевать и с рассветом уже гнать так, как силы позволят. Я согласна была с ним — молча слушалась, выполняла его указания и не роптала на то, что уже на второй день нашего быстрого и почти беспрерывного бегства, все мое тело мучительно болело. Спина и ноги ныли так, словно кто-то избил меня палкой в наказание, руки едва держали поводья. С нашими клячами, конечно, ни о каком галопе и речь не шла, но та рысь, которую оружейник выжимал из своей кобылки, уже грозила скорой гибелью животному. Он давал всем нам отдохнуть ровно настолько, чтобы я не свалилась, и чтобы лошади не пали. На одной вдвоем далеко не уехать, а пешком тем боле не уйти. Разговоров меж нами, кроме как по делам насущным не было.

В первый день мои мысли только и роились что вокруг страшного события — в наши земли, в тыл, вторгся враг. Что сейчас там, за грядой, творятся те же бесчинства, что и на Побережье. А потом поостыла. Усталость тела передалась и уму. Не могла я думать, не могла больше волноваться за чужие судьбы, за наши, и не могла переживать горячо за ту войну, которую видела только по следам — по раненым и по беженцам. Все умирали. И в Неуке, и где-то по пути…

А я уже не хотела ничего, кроме как лечь и заснуть мертвецким сном.

Аверс был не таким. Двужильный, выносливый — он спал мало и только по посеревшему лицу можно было догадаться, что и ему не совсем легко. Переживал ли он что-то от вторжения, я не знала и не спрашивала. Нами в первую очередь руководил долг. Задание не столь было важным, как предупредить Неук, разослать гонцов, чтобы успели собрать силы для отпора.

Как только добрались до первого поселения, оружейник сменил лошадей на более крепких, заплатил сколько запросили. И обувь нам нашел более простую. Карты замаскировали в котомках всяким барахлом. Нам надлежало еще больше скрытничать — кто знает, что творилось на этой стороне? Вдруг цатты успели и с этой стороны вторгнуться, и наше предупреждение запоздало и потому бессмысленно. А на дорогах уже ходят не наши патрули, а чужие….

До поселения слухов никаких не дошло, — четыре дома, четыре семьи, занимающиеся овцами, кроме нас путников за последний месяц и не встречали больше. Лошадей могли дать, тем более, что с запасами корма в этот год не так хорошо было, и лучше лишнюю скотину было сменять на серебро, которое греть и кормить не нужно. А лошадки наши, — да кто его знает, что с ними станется. Сдохнут в зиму, наверное.

— Аверс, — окликнула я своего спутника в ночь перед отъездом, когда мы устроились спать в сенной при овчарне, — был ли ты там, на войне, на Побережье?

Чего меня подвигло спросить? Тяжелые веки уже слипались, пальцем пошевелить не могла, и даже тяжелый дух с овчарни не мешал, так мне было все равно на условия, лишь бы лечь и забыться. А вот губы шевельнулись и я спросила. Только оружейник не захотел отвечать. С его стороны донеслось лишь одно: