Мирелла - страница 10
К середине дня Пан заявил:
– Раз так, сбегу из Гамельна и сделаюсь скоморохом.
За что получил именование «болвана стоеросового» и приказание нести воду на бегу.
К вечерне он выпалил:
– Добудь мне черный плащ да ножичек. Уйду в лихие люди. Буду жить грабежом да разбоем.
Мирелла обозвала его «шельмой конченой» и заставила рысью тащить полные до краю ведра.
А когда смерклось, спросил он тихим голосом:
– Что, если сходить мне до богатых горожан без детишек, вдруг усыновят меня?
За что он целован был в лоб и ласково оглажен по волосам в ободрение.
– Всё осилишь, – заверила его Мирелла, – я поначалу ведра и поднять-то едва могла. Первые дни тяжелей всего, а потом притираешься помаленьку.
Услыхав сие, Пан приободрился.
– А пока говори себе, что хуже уж никак не станет.
Почему – неведомо, однако на сих словах почудилось водоноске, будто голос ее звучит фальшиво.
С нового дня Мирелла заставляла Пана потеть еще пуще прежнего. Понуждала бежать крупной рысью, сокращала передышки, всё подливала воды в ведра. Ей надобно было закалить его, чтобы выжил. И не мешкая. Жара в Гамельне всё крепчала, а с нею и сушь. Горожане требовали воду беспрестанно, и не в их привычках было ждать подолгу.
Одним утром, когда небо синело безоблачно, а воздух еще до рассвета раскалился так, что не вздохнуть, Мирелла объяснила Пану, что снабжать свою часть града ему теперь придется в одиночку. Терять время, бегая с ним, она больше не могла. Сердце у нее кольнуло, когда мальчик проворно засеменил прочь на коротких своих ногах, ужасаясь мысли, что весь грядущий день ему одному таскать ведра и терпеть недовольство горожан.
Сама же она занялась напоением двадцати лошадей одного богатого мещанина. Сколько раз пришлось ей отшагать от реки до конюшни и назад, дабы наполнить поильни, – не счесть. Солнце напекло брусчатку так, что жгло ступни. Мирелла трудилась споро, усердно, сберегая силы. На пятой ходке вдруг закружилась у ней голова. Тогда, опорожнив ведро, она села прямо наземь, упиваясь тихой прохладой пустой конюшни, – лошади были снаружи. Едва поняв, что силы вернулись, Мирелла встала, решительно собравши волю. Прикинув уровень воды, она заключила, что осталась последняя ходка, и мысль эта придала ей бодрости.
И вот, в последний раз направляясь к конюшне, она миновала стайку игравших на улице ребятишек.
То были совершенные малютки, вверенные под присмотр старшей, шести или семи лет. Родители ушли в поле, на сенокос. От жестокого зноя бедных детей совсем разморило. Они едва волокли ноги, похныкивая почем зря. Солнце жарило нежную кожу, румянило нещадными лучами пухлые щеки, какие любят щипать да целовать взрослые, сами с темно-дублеными дерябыми лицами.
Мирелла взглянула на землю. В пыли были прочерчены квадраты. Видно, ребятня играла в них на заре. В сей же час, при высоком солнце, прыгать было невмоготу.
Мирелла и сама была без сил. Но всё так же легка и крепка на ногу. Вопреки всем издевкам и лишениям внутри у нее таился ребенок, охочий до детских радостей. Она прыгнула в первый квадрат, сомкнув ноги и не отпуская своей ноши. Скок раз, скок два. Держа враз два ведра – так, что и не дрогнула вода. Она доскакала до конца, не обронив ни капли: запыхавшись, но гордясь собою.
Дети, глядевшие на нее во все глаза, очнулись – радостно захлопали крохотные ладони. Мирелла улыбнулась им. Малыши подбежали, затолкались вокруг ее ног, отпихивая друг друга.
Мирелла схватила позабытое кем-то огромное, сплошь побитое медное корыто. Она водрузила его в тени и выплеснула внутрь оба ведра. Детвора наблюдала. Мирелла подняла карапуза трех годов и усадила в корыто. Он захлопал по воде, визжа от восторга. Вскоре и прочие, ободрясь, зашлепали в свой черед. Мирелла, довольная, поглядела, как они барахтаются, и пошла прочь. Ей надобно было назад к реке, снова наполнять ведра. Но о лишней ходке она не жалела.
Наконец водоноска кончила свой труд. И унесла ноги под гневный оклик мещанина, пенявшего ей за нерасторопность. На берегу Везера она села передохнуть, опустив ступни в речные воды и радуясь тому, что одна и что улучила миг покоя.