Мировая республика литературы - страница 8

Язык — одна из основных составляющих литературного капитала. Общеизвестно, что социологическая лингвистика рассматривает только функциональное употребление языков (их «прибавочную стоимость»), ограничиваясь областью политэкономии, и игнорирует область культуры, где главную роль играет собственно лингвистико — литературный капитал, который я предлагаю называть «литературностью»[19] языка. В силу авторитетности большого количества текстов, написанных на том или ином языке, в мире литературы именно эти языки считаются наиболее литературными, воплощая собой как бы саму «литературность». Литература настолько тесно слита с языком, что существует тенденция считать «язык литературы» («язык Расина», «язык Шекспира») литературой как таковой. Большая «литературность» языка свидетельствует в первую очередь о долгой традиции его особого применения, о том, что литераторы поколение за поколением оттачивали и расширяли эстетические средства и возможности этого языка. Сама по себе традиция подобного применения языка становится специфическим сертификатом, своеобразной гарантией, что все написанное на этом языке будет «литературно».

Итак, некоторые языки обладают литературной ценностью, а также и особыми литературными функциями, одной из которых являются, например, переводы, без которых капитал языка просто не представим, именно наличие переводов придает особую авторитетность языку в области образования, политики, экономики… При этом нужно сказать, что «литературность» языка не имеет ничего общего с теми лингвистическими признаками, на которые опираются аналитики «общемировой лингвистической системы», именуя их признаками «централизации» языка[20]. Литературно — лингвистический багаж складывается из истории языка, истории народа, созданных на этом языке литературных произведений, а также тех стилистических средств, которые стали его достоянием, нарабатываясь век за веком в ходе процесса литературного творчества. Поиски новых форм, требования поэзии или прозы, теоретические споры, находки, обогащающие экспрессивные возможности языка, — все это также становится лингвистическим багажом. В результате «богатство» языка существует одновременно на уровне представлений о нем, веры в него, а также на уровне конкретной реализации в виде текстов.

В свете вышесказанного становится понятным, почему писатели, пишущие на «малых» языках, пытаются иной раз вводить в свои языки не только стилистические приемы, но фонетические нормы языка, признанного литературным. В 1780 году Фридрих II, король Пруссии, опубликовал в Берлине на французском языке (на немецком этот текст появится позднее в переводе одного государственного чиновника) короткое эссе под названием «О немецкой литературе, изъянах, которые можно в ней найти, их причинах и средствах их исправления». Выбором темы для размышления и языка, на котором оно написано, немецкий монарх вполне объективно отразил то господство французского языка, какое в конце XVIII чувствовали все образованные немцы[21]. Король, принимая как само собой разумеющееся главенство французского языка и забывая о великих произведениях немецких писателей и поэтов, таких, как Клопшток, Лессинг, Виланд, Гердер и Ленц, предлагает план реформы немецкого языка, в результате которой появится возможность появления «классической» немецкой литературы. Желая осуществить свою программу «улучшения» немецкого языка, «полуварварского и грубого, неблагозвучного и неуклюжего по сравнению с другими, учтивыми и элегантными», король предлагает просто — напросто итальянизировать (или латинизировать) немецкий язык: «К тому же у нас много вспомогательных глаголов, последние слоги которых звучат глухо и неприятно, например, sagen, geben, nehmen, но прибавьте к ним окончание «а»: sagena, gebena, nehmena, и они будут ласкать слух».

Примерно по тому же пути пошел в конце XIX века и Рубен Дарио, основатель модернизма, попытавшись сочетать испанский язык с французским, иными словами, обогатить испанский литературными ресурсами французского. Восхищение никарагуанского поэта французской литературой XIX века — Гюго, Золя, Барбе д’Оревильи, Катюль Мендесом подвигло его на попытку «офранцузить мышление», как он сам выразился.