Мишкино детство - страница 8

— Наверно, ты, Семен, какие-нибудь смутные речи из города привез? — предположил Ксенофонт.

— Привез. Одному любопытному в цирке нос дверью прищемили, — сказал Семен.

Мишка заметил, как у Евдокима, Митькина отца, сидевшего на корточках у двери, от улыбки собрались под глазами морщины, но Евдоким провел по лицу ладонью и будто стер улыбку.

— Не тебе ли прищемили? — допытывался Ксенофонт у Семена.

— Я не любопытный, — равнодушно ответил Семен.

— Та-ак, — протянул Ксенофонт, видимо не знавший, чем бы озадачить Семена.

В избе наступило молчание. «И зачем его черти принесли?» подумал Мишка о Ксенофонте.

— А ты знаешь, Иван Гаврилович, — обратился Ксенофонт к Мишкину отцу, — я был у графа и нашел там бумажку — родословную твоей фамилии. Я даже выписку сделал. Хочешь, прочитаю?

Отец сидел у порога рядом с Евдокимом, пощипывал по привычке свою рыжеватую бороду и о чем-то думал.

Не дождавшись ответа, Ксенофонт достал из кармана поддевки большой лист бумаги, развернул его и начал читать:

— «Тысяча семьсот девяносто девятого года марта осьмой день я, Н-ский помещик, майор Алексей Петров, сын Михальский, в своем роде не последний, продал на вывод Н-скому помещику генерал-майору графу Александру Александровичу Хвостову и наследникам его в вечное владение крепостного своего крестьянина Герасима Максимова, сына Яшкина с женкой Аксиньей и с чадами: Гавриилом…»

Ксенофонт остановился, взглянул на отца и с каким-то удовольствием пояснил:

— Слышь, Гавриилом — твоим отцом, значит…

— Ну и новость! — заметил Семен Савушкин. — Моего деда, я знаю, на борзого кобеля выменяли. — И добавил: — Твои предки тоже, небось, весь век у господ холуями были…

— Ну нет! — запротестовал Ксенофонт и ладони вперед выставил, будто отгородившись от Семеновых слов. — Наш род никогда в крепостных не был, мы всегда были государевыми крестьянами. А вот Рвановку, дедов, значит, ваших, прадед графа в карты выиграл. А допрежь того вы были крепостными помещика Лещинского.

— То-то у нас картежников много развелось! — заметил каркающим голосом Ефим Пузанков.

— Сколько ж за нашего брата платили? — полюбопытствовал дед Аким.

— А вот сейчас дойдем, — сказал Ксенофонт и начал шарить глазами и пальцем по бумаге, отыскивая место, где он остановился.

Но тут поднялся Мишкин отец, подошел к Ксенофонту, с гневом вырвал выписку, бросил ее под стол и тихим, но страшным от волнения голосом сказал:

— Ты лучше выписал бы, как твой дед на проезжей дороге кабак на откупе держал да пьяных купцов грабил…

Руки у отца тряслись, сам он был бледен.

— Из песни, как говорится, слова не выкинешь, — робко возразил Ксенофонт и вздернул плечами.

— Ну и пой про своего деда… Деда моего продавали, а я вот георгиевский кавалер, — строго сказал Мишкин отец и ударил себя кулаком в грудь.

В избе снова воцарилась тишина. Ксенофонт еще раз вздернул плечами, поднялся и, ни слова не промолвив, ушел. Вслед за ним, притворно зевнув и сказав: «Завтра надо пораньше вставать», вышел Ефим Пузанков, за Ефимом — дед Аким.

— Эх, люди… мыслете… — вздохнул Семен Савушкин.

Вечер расстроился.

Когда отец вышел проводить остальных мужиков и в хате никого не осталось, Мишка соскочил с печи и подобрал бумажку. Раз отец рассердился, значит бумажка была обидная, и ее следовало порвать. Но в бумажке оставалось непрочитанным самое интересное: сколько стоил Мишкин прадед с прабабкою и с чадами. Мишка стоял в нерешительности. Вдруг в сенцах лязгнула щеколда. Мишка вскочил на печь и сунул бумажку в «Соломон-оракул».

Так среди любимых Мишкиных игрушек оказалась ненавистная и интересная бумажка — родословная.

На дворе лютые морозы. Мишка сидит на печке, вьет веревочку и разговаривает сам с собой: «Теперь ты у меня чорта с два улетишь. Я тебе, милое, подвяжу как следует крылышки. И не трепыхнешься даже… Вот как…»

Утром он слышал, как мать говорила отцу:

— Сала уже на донышке осталось. Пора, должно быть, ему и на дуб улетать.

— Ну что ж, — сказал отец, — пора так пора…

Мишка вспоминает этот разговор и улыбается: «У кого улетит, а наше, как миленькое, будет сидеть».

Раз в год, к рождеству, Яшкины, как почти каждый двор Вареновки и Кобыльих выселок, кроме Макара Ярочкина да бабки Косой Дарьи, резали свинью. Собственно, это была не свинья, а пяти-шестимесячный подсвинок. Откармливался он обычно летом на крапиве, собачьей лебеде и бурачной ботве, а осенью на картошках. Оттого подсвинок бывал шелудив, щетинист, с желваком на брюхе, видом больше похож на ежа, чем на свинью. Сала с подсвинка нарезали с пуд, и толщиной оно даже на хребте было не больше как в два пальца.