Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - страница 57

Между тем по телефону до меня доходила разная информация. Именно так я услышала всякую путаницу сведений, порой нелепых, о моем личном истязателе.

Один следователь рассказывал, что он поставил опыт искусственного осеменения над собственной женой, совершенно выжившей из ума. Он отчаялся иметь дочь, поэтому вообразил, начитавшись разных журналов, что может применить технику, которая состояла в том, чтобы заставить свою жену «носить» внутри себя в течение нескольких дней содержимое его сексуального капитала, помещенное в пластиковый мешок. Она должна была выпустить содержимое только по прошествии некоторого времени, примерно через три-четыре дня, как мне кажется. Судя по всему, он понял из этой популяризаторской статьи, что сперматозоиды, дающие начало мальчикам, погибают раньше, чем те, что способны дать начало девочкам… Право, не знаю, что думают по этому поводу ученые.

Среди других злодеяний, менее научных, но вполне просчитанных, ему удалось, опять же с помощью своей жены, на которой он женился в тюрьме, обчистить свою престарелую бабушку, лишив ее дома и всех доходов.

Он был тогда помещен в тюрьму Монса за изнасилования и получил разрешение на условное освобождение.

Выпущенный на свободу за «примерное поведение», по благоприятному мнению администрации исправительного учреждения, он требует и добивается пособия по нетрудоспособности под предлогом того, что в тюрьме он заболел. И он добился. Восемьсот евро ежемесячного государственного пособия.

Когда получаешь минимальную зарплату… это не укладывается в голове.

Один бывший заключенный тюрьмы в Монсе сказал о нем журналисту: «Да он просто гнида!»

Это подкрепляет. Гнида, монстр, чудовище, педофил, психопат… не знали, как его еще называть.

Для меня в первую очередь он был грязным и вонючим, с жирными слипшимися волосами. Я слышала от других, что он вонял всегда. И так жаловался на условия заключения! Он бился головой об стену, чтобы заставить себя пожалеть! Он сообщал родителям жертв ужасающие подробности. Он продолжал играть роль жалкой знаменитости, одинокой, никчемной и достойной сожаления, не испытывая ни малейшего уважения к окружающим, ни малейшего подозрения в своей виновности, ни угрызений совести.

Я думаю, что одиночная камера с умывальником, едой, возможностью изучать свое досье была слишком роскошной для него. Я бы предпочла, чтобы его поместили в черный подвал, со слепящей глаза лампой, чтобы он спал на цементном полу в камере длиной метр девяносто и шириной девяносто сантиметров. И чтобы не было возможности встать в полный рост. И чтобы кормили его заплесневелым хлебом и ставили ему гигиеническое ведро.

Но здесь обо всем этом приходится только мечтать…

15 апреля 2004 года следователь зачитал перед присяжными письма, адресованные моей семье, и то, которое я написала специально для мамы. Два моих советчика хотели оградить меня от того, чтобы я возвращалась в ходе дачи свидетельских показаний к этим отвратительным подробностям и болезненным откровениям. Я на самом деле не отдавала себе отчета, какое воздействие произведут мои письма. В зале повисла полная тишина, некоторые плакали. Невозможно было слушать подлинное описание комнаты-голгофы, жестокости и страдания, о которых я простодушно рассказывала своей матери, когда мне было двенадцать лет, но присяжным было необходимо услышать этот документ.

После этого заседания мэтр Ривьер сделал заявление для прессы: «Мы находимся на поворотном моменте этого процесса, приступая к досье выживших жертв Марка Дютру. Ему будет трудно свалить ответственность на умерших и воображаемых персонажей».

В тот день я подумала, что если бы я даже умерла в течение этих восьми лет следствия до окончания процесса, то эти письма сумели бы сказать все за меня.

Но, к счастью, я была здесь — без сомнения, жертва, но при этом и «выживший свидетель».

Этот процесс представлял собою гигантскую мозаику на черном фоне, в которую я должна была поместить такие же черные кусочки тех восьмидесяти дней моего выживания в тайнике Марсинеля. Тот факт, что я являюсь свидетелем, никому не нравился. Мне говорили, что некоторые использовали это название «свидетель» с оттенком презрения. «Мадемуазель Дарденн, „свидетель“, как теперь ее называют», или «о которой теперь говорят, что она „живой свидетель“ по этому делу»…