Мода на короля Умберто - страница 2
Он лежал навзничь, молодой человек девятнадцати лет от роду, в шинели, и кровь растекалась под его головой. Уездный врач констатировал смерть, и полицейский приступил к дознанию. Следствие не заняло и двух часов, не то что составление протокола, с которым Никульников просидел бы до завтра, не предложи услуги местный эконом. Толковый малый и записал показания с печальным усердием исполняющего долг не по службе, а по совести. Он же позднее и прошил листочки нитками, подклеил к ним другие казенные бумаги и, чистый перед самим собой, не оскорбив лукавством память покойного, закрыл папку на вечное забвение. Тот, кто через много лет первый наткнулся на нее, какой-нибудь бывший следователь, убранный подальше от глаз в годы реабилитации его жертв, а если не он, то его выкормыш, видимо, и забвение-то посчитал честью для Будковского. «Хорошие люди не стреляются». Что еще могло вылупиться под непробиваемым черепом? Свое осатанелое рвение он выразил словом «макулатура» и, проводя инвентаризацию, перечеркнул махом и жизнь генеральского сынка, и безукоризненную аккуратность добровольного писаря. Без колебаний он занялся настоящими бумагами и не снизошел до личной расправы над папкой. Каким-то чудом, а возможно стараньями младшего архивиста, дело перекочевало на полку, получило номер, значит, уравнялось в правах с другими единицами хранения и восстановило с ними родство по всеобщей связи людей и событий.
Свидетельствует директор Никитского сада действительный статский советник Щербаков — будущий профессор, чью фотографию я видела в Никитском музее, — пышные кайзеровские усы, лихо закрученные и сведенные на нет по обе стороны крупного носа, облик внушительный, степенный:
«Будковский был хорошим учеником и вел себя безупречно. В характере его наблюдались замкнутость и сосредоточенность. Всегда он был одиноким и не принимал участия в увеселениях товарищей…»
Меньше всего ожидала подобной искренности. Вдолбленное в голову представление о том, что самоубийство — малодушие, что к нему прибегают разные неполноценные, мешало. Я ждала привычного: «в пьяном угаре» или «психически ненормальный». Просто, доступно, ни к чему не обязывает и всех устраивает — застрелился, туда и дорога. Но этих слов не нашла и дальше. Здесь аккуратный эконом записал показания преподавателя Андрея Ивановича Паламарчука:
«Я подумал, что у него пошла кровь горлом, и скорее повернул его лицом вверх, затем стал выслушивать сердце — оно уже остановилось, хотя тело было совершенно теплое. Заподозрив совсем скверное, я принялся осматривать подробно голову Будковского и заметил ожог от выстрела на виске. После этого я нашел на его шинели револьвер. Шинель ввиду болезненного состояния — у него был переломлен позвоночный столб — Будковский всегда носил…»
Гоголевская интонация слышалась в последней фразе. Двадцативосьмилетний питомец Московского университета физиолог Паламарчук, которому суждено вывести знаменитый табак с душисто-арифметическим названием «Дюбек-22», говорил как на Страшном суде. ШИНЕЛЬ носил ВСЕГДА!
Неужели тоненькая папка с несколькими бумажками и есть книга человеческого бытия?.. Слышу голос пытливого современника: «А где божественное откровение? Сколько людей стрелялись, стреляются и будут стреляться. Читатель занят другим. Разоблачения… Осуждения репрессий… Реабилитации… Не хватает сил переживать. Кого теперь тронет судьба какого-то мальчика!»
Как будто есть гибель значащая и незначащая… Давайте тогда наготовим могил на обочине кладбища и начнем спокойно ждать, пока все не перестреляются.
И снова архивные странички с остатками сургуча, запекшегося, как кровь.
Письма, телеграммы, объяснительные… Увы, бумага оказалась прочнее участников той давней истории. На глазах она перерождалась в житейскую суету, в будничные мелочи — их лучше не знать: они создавали ощущение, словно листаешь бумаги о собственных похоронах.
Теперь на коврике, у камина, — уже не обаятельный бархатный Мурр, а крылатый лев, покинувший тисненый гербовый знак над величественным словом-судьбой «ПРОТОКОЛЪ». Простыл след и других гофмановских созданий — маэстро Абрагама, Крейслера, князя Иринея. На смену им ввалились те, от кого хочется отдохнуть. Тут и Главный Иерарх, и его подручный — Келейник, вижу и пытливого современника — серовато-бумажное лицо с внушительными отеками честного труженика: «Долой изысканный стиль! Меньше литературы! Откройте архивы, дайте доступ к документам».