Мода на короля Умберто - страница 32
Невозможно не улыбнуться серьезности Василия Васильевича. Для него Искусство — страна, где все равны, талантливы, где все братья, призванные помогать друг другу. И снова вспоминается, как однажды, в последнюю пятницу перед троицей, он отправился к благовесту. Василий Васильевич знал, что я писала рассказ о юноше, застрелившемся в Никитском ботаническом саду, и вечером шепнул, догнав в фойе:
— Я поставил свечку за вашего Будковского… Сегодня можно. — И огонь этой свечки горел в его просветленных глазах.
Я опешила, не зная, что сказать.
Он разъяснил:
— Сегодня единственный день, когда можно… за них, самоустраненных…
— Василий Васильевич, голубчик… Дайте передохнуть. Неужели специально пошли, специально поставили? — говорила я, не веря, что есть человек, которому не все равно, который помолился за моего Будковского.
— А как же… Пошел, подал милостыню, купил свечки… Честь по чести. Сначала я помянул Марину Цветаеву, потом Есенина, потом Будковского.
— А Юрасовский? — встревает в наш разговор возникший из полумрака Маэстро, ставя нас в тупик, что уже не раз бывало. — Как?! — пристыдил Маэстро, видя перед собой профанов. — Юрасовский, композитор… Автор оперы «Трильби»… И неплохая опера, кстати… Ее давали в филиале Большого. Да-а. Сын Салиной — первой Снегурочки, — прибавил он с таким выражением, словно этого-то не знать — просто позор.
Василий Васильевич, желая как-то оправдаться, сказал, что в прошлом году он поминал одного сына…
— Помните, Владимир Дементьевич… Была такая писательница… в свое время… детская… Лидия Вербицкая. Так вот, ее сына — красавца актера из МХАТа.
Теперь Маэстро в замешательстве:
— Как?! Разве он умер?
И Василий Васильевич не просто подтвердил, но даже рассказал обстоятельства:
— Он выстлал весь пол разными книгами разных авторов и раскрыл их на страницах, где написано, что жизнь бессмысленна… И есенинское тоже. А потом включил газ.
— Последний раз я видел его в Сандунах, — растерянно сказал Маэстро, прикидывая, сколько же времени прошло с тех пор, и сделал шаг назад, словно заглянул в бездну. — Кто бы мог подумать!.. Бедный Толя.
— Какой это был Вронский, — вспоминал Василий Васильевич. — Блеск, благородство, внешность какая…
Они так и стоят в моей памяти, друг против друга посредине фойе, а за ними — детские рисунки, развешанные по стенам. Еще минута, и они разойдутся. Останется пустой зал, где полгода назад высился катафалк и под пленительную музыку танго скользили пары. Кавалеры — обтянуты трико, дамы — в длинных широких юбках. Сейчас шторы задернуты, никто не отражается в окнах. Не брезжит неоновая вывеска: «Дом культуры автомобилистов». Не видны исполинские буквы, зовущие к коммунизму. Все сгинуло, как прошлогодний снег. Но эти-то, мои единоверцы, должны уцелеть. И, глядя на них, я подумала: «Невозможно предать их, забыть. А с ними их чудный мир — остров спасения, возле которого я бросила якорь».
VI
Мокей Авдеевич как заговоренный. Еще минута, и Василию Васильевичу достанется за полетный звук. Но благоразумие все же берет верх.
— Ладно… Чего уж там… Мелочиться… Я хочу расстаться с Ниной Михайловной по-хорошему, — решает Мокей Авдеевич. — Дам прощальный ужин. Банкет.
— Не выдумывай! — сердится Маэстро и, зная, что случай безнадежный, все-таки спрашивает: — Когда ты возьмешься за ум?
— Поди, твоих умников и без меня, грешного, пруд пруди. Заполонили.
— Ты же, — смеется Маэстро, — водил ее на вечер: «Кому за сто тридцать»? Водил. Она познакомилась там со своим нынешним кабальеро? Познакомилась…
Мокей Авдеевич предпочитает не вспоминать. Он бы и колкость пропустил мимо ушей, но уж слишком ядовита.
— Может, и не сто тридцать, а все двести… — откликается он. — Все мои… Потому что план был выполнен… по смертным казням.
— Миклуша, ты говоришь со мной как с дикарем. Я же не зулус, все понимаю.
— Чужого не заедал. Своего вкусил. С лихвой! И впереди еще сколько хлебать, неизвестно…
— Ну будет тебе. Ты ведь у нас добрый, тактичный. Дальше Евгении Матвеевны не посылаешь.
— А чего ж задираешься?! И без тебя прокаркают… По тебе, так седой — и уже геронт.