Мода на короля Умберто - страница 34
И Германн узнал его.
— Разрыв сердца, — заключал Мокей Авдеевич, словно беря на себя вину за неожиданный исход.
— Да радоваться надо, а ты скорбишь, — внушал Скуратов. — Одной сволочью меньше… Жаль, что раньше его черт не прибрал!
Но Мокей Авдеевич, сознавая собственную мягкотелость, смотрел на кончики своих ботинок и молчал.
— Забудь! — повторяет Скуратов, победно завершая марш. — Да пусть он сгорит! Пусть на том свете не выходит из камеры Торквемады.
Мокей Авдеевич согласен. Но как бы взвился Скуратов, если бы ему сочувствовали невпопад. А ведь Мокей Авдеевич только и сказал, что больше не пойдет за родниковой водой. Так при чем тут «забудь»? Постоянно Маэстро в плену у своих идей, навязывает их всем вместо того, чтобы выслушать собеседника. Да разве можно здесь говорить кому-нибудь, кроме Скуратова? В знак протеста Мокей Авдеевич поворачивается к окну.
Меркнет день, обещая хорошее завтра. Свирепый профиль со вздернутой бородой негодующе подрагивает.
— Мика, ты просто невыносим. Что ты бросаешься на людей? Если тебя опять за кого-то приняли, так и скажи. Опять на тебя напали? Говори! На водопое что-то приключилось?
Старец молчит, не все расскажешь даже лучшему другу. Но и утаить нет возможности: вообразит бог весть что, фантазия-то преарапская.
На сей раз случилось так, что Мокей Авдеевич сам сунулся, куда не просят… Испытал при этом некое потрясение.
Известно, в последнее время он зачастил по воду в далекое место — там лучше слышно птиц. Как повелось, сошел с электрички и направился к оврагу, поросшему мелким леском. Здесь подставил свой здоровенный бидон под трубу, в которую упрятали родник, и, пока посудина наполнялась, смотрел на солнце — оно как бы протопило лунку в кроне сосны и грело ее нежно светящийся ствол. Под ветром деревянно поскрипывали березы. Звук воды перекликался с пением синиц. Мягко покачивались лапы елей. Дробил иногда дятел, далекому собачьему лаю вторило карканье. А солнце плыло, плавилось, лучилось и ослепляло утренним белесым светом.
Мокей Авдеевич привык к тому, что в эту пору ему никто не встречался. И теперь он полагал обойтись без приключений, но, поднимаясь с ношей, неожиданно уткнулся в фургон с надписью «Хлеб». Как он не обратил на него внимания раньше? То ли солнце ослепило, то ли на уме был лишь родник?.. Бросились в глаза даже розовые карамельные бумажки возле колес. Фургон как будто вырос из-под земли, пока Мокей Авдеевич караулил воду.
Он прошел мимо, потом что-то повело его вернуться, он заглянул в окошко кабины.
«ЛЕБЕДЬ» — первое, что пришло ему в голову. Но, вглядевшись, сообразил: нагое тело. «Убитая», — подумал он. И вдруг обомлел: «Да это же грех содомский! Господи, до чего изощрились!»
Потрясение его было сложным, с изрядной долей растерянности. Ведь самому Мокею Авдеевичу было заказано обыкновенное рыцарское поклонение. Ему даже вздыхать запретили. И кто? Мужлан, монстр, плебей. «Кабальеро», как выразился Скуратов. И за подобного малопривлекательного субъекта Ниночка не то что собралась замуж, а… как бы сказать поделикатнее… Соблазнилась жизнью метрессы. Этот солдафон и запретил Мокею Авдеевичу возникать. Чтоб духу, мол, его не было. И это его — человека, у которого и пороков-то настоящих нет, а лишь одни недостатки.
— И долго ты наблюдал эту сексораму? — спрашивает Маэстро, заставая старца врасплох.
— Было б чего смотреть… Животных обижать жалко, а то б сказал, как это называется.
Никогда еще Мокей Авдеевич не казался таким беспомощным. Словно и не он мог вырвать дерево с корнем.
— Я-то думал… — с подчеркнутым безразличием говорит Маэстро. — Разве ты не помнишь, какой конфуз был на «Руслане и Людмиле»… когда в декорациях Головы застали парочку эротоманов?
Старец, задетый тем, что его неповторимые впечатления Маэстро отбросил в сторону и даже приравнял их к заурядному случаю, нарочно заявляет, что не помнит.
— Как же так! — настаивает Маэстро. — Шум на весь театр, скандал…
— Не помню, — отрезает Мокей Авдеевич, не желая обсуждать чужую историю.
Маэстро подозрительно оглядывает бедного Мокея Авдеевича и наконец оценивает положение: